Это по меркам двадцать первого века понятиям «род», «отечество», «предки» особого значения не придают. Раз­ве что родству с каким-нибудь славным именем. А я — троюродная внучка Толстого, а мой троюродный прадед приходился племянником Тургеневу... Тут да, бывает, но все равно не то. Здесь же, в году тысяча пятьсот семидеся­том от Рождества Христова, или в лето семь тысяч семьде­сят восьмое от Сотворения мира, совсем иначе. Иной боя­рин на плаху готов лечь за непослушание, но за царским столом дальше другого боярина (подсчет мест велся от го­сударева кресла), род которого, по его мнению, ниже, ни за что не сядет. И это в присутствии самого Иоанна Гроз­ного. Вешай, руби, казни, царь-батюшка, а умаления «отечеству» своему не допущу.

Только пребывая тут, в этом времени, я и понял истин­ный смысл фразы: «За Веру, Царя и Отечество», особенно последнего слова в нем. Отсюда оно идет и означает от­нюдь не абсолютное бескорыстие в самопожертвовании на поле брани. Фигушки. Помимо согласия пострадать за православие и власть, тут еще имеется и третье — за свой род. И когда представителей твоего рода тащат на плаху, а ты молчишь в тряпочку, значит, ты, в глазах Иоанна, про­шел последнюю контрольную проверку. Если уж и эту обиду — не простую, смертную — сглотнул, в угоду царю наплевав на свой род, то, стало быть, можно смело ставить штамп: «К дальнейшей службе годен».

К тому же поездка, и желательно куда-нибудь подаль­ше, как оказалось всего днем раньше, входила и в мои соб­ственные планы. Теперь, после разговора с Ицхаком, со­стоявшимся накануне, точнее с его приказчиком, вернув­шимся из-под Новгорода и сообщившим мне ошеломля­ющую новость, я сам жаждал отправиться хоть к черту на рога. Кострома так Кострома. Отлично. Лучше нее может быть только какой-нибудь Великий Устюг, потому что тот еще дальше, и намного.

Нет, ненаглядная, которую я давно в мыслях называл своею, не погибла от мора, да и в ближайшей перспективе смерть от чумы ей тоже не грозила, потому что в Новгоро­де ее не было, так что мой вояж туда отпадал. Где-то здесь она жила, в Москве, будучи... супругой боярина Никиты Семеновича Яковли.

Потому приказчики Ицхака и не сумели ее отыскать, когда бродили по подворьям. Розыск-то был объявлен на Долгорукую, а не на, прости господи, какую-то Яковлю. Ну и фамилию она себе подобрала. Пузатую и бесформен­ную, как квашня. Хотя постой-постой...

— А это не сын того, что...— повернулся я к Ицхаку.

— Сын,— кивнул он, угадав мой вопрос.

Я с тоской вспомнил поседевшего прежде времени ста­рика, которого царь простил в день казни Висковатого, и горько усмехнулся. Как знать, может, та девушка в лазоре­вом сарафане, что метнулась подхватить еле стоявшего на ногах боярина Семена Яковлю, как раз и была моей меч­той, теперь уже бывшей? А я-то, дурак, даже не разглядел ее со спины. Да и не до того мне было — смотрел в другую сторону.

—  Но это точно она? — попытался я усомниться, еще лелея безумную надежду, что произошла какая-то чудо­вищная ошибка, которая сейчас выяснится, и все встанет на свои места.

— Да точно, боярин,— обиженным тоном заявил при­казчик и вновь принялся перечислять то, что ему удалось выяснить: — Княжна Марья Андревна Долгорукая, осьмнадцати годков от роду. Замуж князь ее выдал о про­шлой осени. Батюшка жениха уделил им свои поместья, кои получил от государя-батюшки, так я не поленился и заехал туда на обратном пути, дескать, поклон передать — авось от Твери до Старицы по воде крюк не велик. Так что все как есть выведал и самолично оную княжну по­видал.

«Точно,— вздохнул я.— Под Старицей я ее и встретил. Все сходится».

А приказчик все расписывал Машины прелести:

—  Краса и впрямь неописуемая,— Он мечтательно за­катил глаза,— Ходит, ровно пава выступает, засмеется, яко дукатом одарит. И сама вся сдобная да пышная...

—  Коса русая? — перебил я, вопреки всему на что-то еще надеясь.

—  Не разглядел под кикой мужниной,— развел тот ру­ками.

— А лицо? Веснушек на лице не приметил? — вспом­нил я увиденную пигалицу.

—      Да что ты, боярин. Ликом она белым-бела, яко снег первый. Ни единого изъяна,— твердо заверил тот, и моя последняя надежда приказала долго жить.

Вместе с веснушками.

Расчет, который со мною произвел в тот же день Иц­хак — я, собственно, приходил за ним,— был честен, но все мои, даже самые мелкие, расходы купец тщательно учел. Не забыл он ни мои нарядные одежды, ни коней, до­бавив стоимость комнаты на гостином дворе, где мы с ним поначалу проживали, и сминусовав еще триста пятьдесят рублей в счет выплаты процентов по тем распискам, кото­рые отыскали у некоторых приказных людей при аресте. По ним мы оказались в должниках у приказа Большого прихода, а с его шустрыми подьячими лучше не связыва­ться — себе дороже.

Словом, на руки мне причиталось не так уж много — тысяча семьсот десять рублей шесть алтын и три деньги.