В византийской литературе были популярны истории о животных. Этой потребности удовлетворяли, между прочим, простонародные перелицовки «Естествослава» («Фисиолога») с его полусказочными, полунаучными, но всегда действовавшими на воображение рассказами. В поздневизантийской плебейской литературе оживает исконная басенная стихия, некогда породившая басни Эзопа; но теперь она создает вместо басенных миниатюр произведения больших форм («звериный эпос», хорошо известный на материале западной средневековой литературы). Так, «Повествование для детей о четвероногих животных» занимает не больше, не меньше как 1082 пятнадцатисложника. Его сюжет — бесконечные перепалки на великой сходке зверей. Подобный же мотив составляет основу «Птицеслова».

Естественно, звериный эпос был прибежищем травестии и пародии. Средневековый человек, для которого религия была бытом, почти механически пародировал церковные формулы: этим охотно занимались и византийцы (так, было составлено скабрезное и невразумительное «Последование службы злочестивому козлорожденному Евнуху»). В обстановке распространений сакральных понятий на всю вселенную было очень естественно представить себе, что и животные отлично знакомы с этими понятиями. В свое время у Феодора Продрома была прозаическая юмореска, в которой представлена мышь–начетчица; попав в лапы к кошке, она принимается сыпать цитатами из покаянных псалмов: «Ах, госпожа моя, да не яростию твоею обличиши мене, ниже гневом твоим накажеши мене! Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя! Беззакония моя превзыдоша главу мою!» — и т. д. Кошка оказывается не хуже ее смыслящей в библейских текстах и предлагает ей процитировать пророка Осию (гл. 6, ст. 6) в новой редакции: «Жратвы хощу, а не жертвы» (в подлиннике игра на сходстве слов ελεος — «милость» и ελαιον — «оливковое масло»).

В таких пародиях, как юмореска Продрома, этот прием — самоцель: травестируются слова как таковые. Но старый прием можно было повернуть так, чтобы травестия перешла в сатиру и осмеянию подвергались не слова, а жизнь. Это и происходит в полуфольклорной поэме об Осле, Волке и Лисе. Поэма дошла в двух вариантах — кратком нерифмованном (393 пятнадцатисложника) и пространном рифмованном (340 пятнадцатисложников). Первый извод называется «Житие досточтимого Осла». Если принять во внимание ведущуюся в поэме сатирическую игру с набожными словами и жестами, заглавие окажется особенно острым. Во втором изводе заглавие отражает восхищение переписчика всей вещью: «Превосходное повествование про Осла, Волка и Лису». Приводимые ниже отрывки переведены по второму изводу.

Персонажи этого звериного эпоса и ситуации, в которых они оказываются, известны в самых различных литературах мира (ср. поэмы о Рейнеке–Ренаре). Но в рамках «Жития Осла» все традиционные, «бродячие» положения и образы приобретают чисто византийский колорит. Лис и Волк — это не просто олицетворения хитрости и насилия вообще: перед нами мыслимые только в атмосфере вековых традиций «византинизма» елейные ханжи, вкрадчивые фискалы, тихо опутывающие жертву невидимой сетью страха. Сюжет вкратце таков. Осел, простодушный деревенщина, сбежал от жестокого хозяина. К нему приближаются важные господа — Волк и Лис, которые предлагают вместе отправиться на восток в поисках удачи. Ослу не по себе, но он не в силах отказать. Звери садятся на корабль и пускаются в путь: Волк присваивает должность кормчего, Лис — рулевого, а гребет за всех Осел. Но вот Лис сообщает, что видел дурной сон, предвещающий кораблекрушение: поэтому всем необходимо исповедаться в своих грехах. Волк рассказывает, как он задирал скот, а Лис — как сожрал единственного петуха у бедной слепой старухи, предварительно обманув ее; затем хищники дают обеты отправиться на Святую Гору (Афон) и отпускают друг другу грехи. Но когда очередь доходит до Осла, обстановка на глазах меняется: перед Волком появляются Номоканон (Свод законов), чернила, бумага, и он начинает тщательно записывать показания Осла, который неожиданно превратился из кающегося в подсудимого. Поэма колоритно выражает отвращение полуграмотного простолюдина к зловещей таинственности судопроизводства. Ослу и каяться не в чем, кроме того, что он однажды съел листочек хозяйского салата, за что тогда же сполна принял кару. Но приговор изрекается по всей строгости закона. На этом и должна была бы кончиться жизнь Осла (как это происходит в старинном басенном рассказе, использованном нашим Крыловым в басне «Мор зверей»). Но дух народной сказки требовал счастливого конца. Осел с таинственным видом сообщает Волку, что его заднее копыто наделено магическим даром: кто посмотрит в него, получит необычайные силы. Дабы укрепиться молитвой, Волк долго стоит на коленях и твердит «Отче наш». Затем Осел ударом копыта сбивает его за борт, а Лис сам спрыгивает туда же. Поэма кончается похвальным словом Ослу.

По аналогии со звериным эпосом существовали народные произведения, построенные на мотивах персонификации мира растений. Это — случай прозаического «Плодослова», отрывок из которого мы также даем. И здесь сатирическое иносказание бьет в глаза. В центре действия ложный донос, и притом политического свойства. С ним выступает перед престолом государя Айвы некая Винная Лоза; ее поддерживают лжесвидетели — игуменья Маслина, монашенка Изюм, экономисса Чечевица и др. Донос направлен против высокопоставленного чиновника Перца и др. Все же истина торжествует. Хотя в приведенном ниже отрывке «Плодослова» в основном трактуется общечеловеческая тема пьянства, главная суть этого сочинения — в высмеивании двора и чиновничества, пышных титулов и страшных доносов.

ПРЕВОСХОДНОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ПРО ОСЛА, ВОЛКА И ЛИСА

ПЛОДОСЛОВ

Басенный жанр был одним из самых популярных жанров низовой византийской литературы на всем протяжении ее существования. Количество рукописей, содержащих басенные тексты, так велико, что классификация их представляет одну из самых трудных задач текстологии. Басня использовалась и представителями «высоких» жанров византийской литературы — в качестве иллюстрации и примера мы ее находим и в письмах Григория Назианзина, — и в прогимнасмах Никифора Василаки, и в истории Никифора Григоры, которые брали здесь образец с писателей поздней античности, щедро вставлявших басни в свои речи и трактаты. Но как самостоятельный жанр, образцы которого не вставляются в произведения других жанров, а собираются в отдельные сборники, басня оставалась достоянием низовой литературы.

Басенная традиция античной и византийской литературы не знала перерывов в своем развитии. Основной свод античных басен, легший в основу не только византийского, но и всего новоевропейского басенного творчества, был составлен около I–II вв. н. э. и включал около 240 басен. По традиции они назывались «баснями Эзопа». Этот сборник был переработан, ранневизантийскими переписчиками около VI в.; эта переработка, сделанная на народном языке, грубом, но ярком, отбросила наименее популярные сюжеты первоначального эзоповского сборника, но зато добавила к нему новые сюжеты, заимствованные из прозаических пересказов басен Бабрия. В таком виде свод эзоповских басен переписывался с более или менее заметными изменениями в течение нескольких столетий. Только к концу византийской эпохи ученые классицисты обратили внимание на этот низменный жанр и предприняли новую его переработку, пересказав тот же басенный свод гладким литературным, слегка аттицизированным языком. Эта переработка иногда приписывается знаменитому Максиму Плануду. В этой переработке и стали известны греческие басни европейскому читателю, когда после падения Константинополя греческие гуманисты привезли своего «Эзопа» в Италию.

Таким образом, по составу сюжетов византийская басня в основном не выходит из пределов античного репертуара. В этом, между прочим, ее отличие от средневековой латинской басни, в которой эзоповская традиция щедро пополнялась свежими сюжетами, почерпнутыми из германского и романского фольклора. В Византии чистота «эзоповской традиции» держалась гораздо тверже: даже когда в Византии был переведен и получил широчайшую популярность знаменитый сборник восточных сказок и басен «Калила и Димна» («Стефанит и Ихнилат»), то ни одна из басен этого сборника не просочилась в рукописи эзоповского цикла. Поэтому, говоря о специфически византийской басне, мы можем иметь в виду лишь особенности пересказа традиционных сюжетов и немногочисленные новые сюжеты, попадающие в отдельные эзоповские сборники.

Любопытным опытом пересказа традиционных сюжетов являются стихотворные басни из парижской рукописи, помещенные в настоящем разделе. По большей части они пересказывают сюжеты, восходящие к Бабрию. Сложный стих басен Бабрия (холиямб) уже не воспринимался византийскими читателями; большинство переписчиков читало его как прозу и пересказывало соответственно; но те немногие, которые чувствовали, что перед ними — стихи, считали своим долгом и пересказы выполнить стихами. Это — двенадцатисложный политический стих, развившийся из очень расшатанного ямбического триметра и представляющий собой по существу силлабический стих с постоянным ударением на предпоследнем слоге и с цезурой после пятого слога. Таким размером (немного более строго выдержанным; чем в подлиннике) выполнен и предлагаемый перевод.

Другая группа басен, включенных в настоящий раздел, — три басни–новеллы, сохранившиеся в двух рукописных сборниках, где они переписаны рядом с традиционным эзоповским сводом и с «Стефанитом и Ихнилатом». Эти басни фольклорного происхождения; в частности, первая и последняя из них сходны с 212 и 123 новеллами из итальянского сборника Саккетти (XIV в.). Можно не сомневаться, что подобный жанр пользовался гораздо более широкой популярностью, чем мы об этом можем судить; но стойкость эзоповской традиции заграждала ему дорогу в басенные сборники.

СТИХОТВОРНЫЕ БАСНИ ИЗ ПАРИЖСКОЙ РУКОПИСИ

БАСНИ–НОВЕЛЛЫ ИЗ ФЛОРЕНТИНСКОЙ И АФИНСКОЙ РУКОПИСЕЙ

Вор поселился в одной гостинице и жил там несколько дней в надежде что–нибудь украсть, но случая все не подворачивалось. Вот однажды он увидел, что хозяин гостиницы надел красивый новый хитон — дело было в праздник — и сидит у ворот гостиницы, а поблизости никого нет. Подошел вор, присел рядом с хозяином и заговорил с ним. Разговаривали они целый час, а потом начал вор разевать рот и при этом завывать по–волчьи. Спросил его хозяин: «Что это ты?» Вор отвечал: «Так и быть, скажу тебе; об одном прошу, постереги мой плащ, потому что придется мне тут его оставить. Я сам не знаю, добрый господин, почему это, но то ли за грехи мои, то ли еще отчего находит на меня иногда такая зевота; и стоит мне зевнуть–три раза подряд, как я оборачиваюсь волком и бросаюсь на людей. И с этими словами зевнул он во второй раз и опять завыл, как прежде. Услышал это гостиник и подумал, что вор говорит правду; вскочил он в испуге и хотел убежать. А вор ухватил его за хитон и стал просить: «Не уходи, добрый господин, и возьми мой плащ, а не то я его потеряю!» И с этими словами разинул рот и стал зевать в третий раз. Испугался хозяин, что тот сейчас его съест, сбросил свой хитон, кинулся бегом в гостиницу и заперся изнутри. А вор подхватил хитон и ушел восвояси.

Так бывает с теми, кто верит выдумкам.