Раз после полуночи, когда начали гасить свет в отеле «Мажестик», где я жил, слуга пришел доложить мне, что один джентльмен абсолютно настаивал на том, чтобы увидеть меня, несмотря на поздний час.
Вошел Пазолини. «Возвращаясь после посещения королевы-матери, — сказал он, — я проходил мимо Вашего отеля и захотел Вас увидеть».
«Садитесь», — сказал я, и мы сели, глядя друг другу в глаза.
После долгого молчания он сказал очень серьезно: «Мой дорогой Волков, мы оба должны покончить жизнь самоубийством».
«Почему?», — спросил я.
«Потому что у нас есть невестки», — ответил он. А потом замолчал, после чего встал и ушел.
Я вспомнил об этом визите, когда позже его сын развелся с женой.
Пазолини умер около семи лет назад в возрасте семидесяти пяти лет. В течение тридцати лет я был в лучших отношениях с ним, и его смерть опечалила меня. Его сестра Анджелика Распони умерла примерно в то же время. Я знал Пазолини, когда два его сына едва научились ходить, а сегодня они семейные, и его вдова — бабушка.
ЭЛЕОНОРА ДУЗЕ
Наше знакомство
Не припомню, в каком году я познакомился с мадам Дузе. Знаю только, что это было на приеме у княгини Хатцфельдт, где мадам Актон мне ее представила.
Помню, однако, восхищение мадам Актон по отношению к Дузе, и я легко мог также увидеть, какое впечатление производила волей-неволей сама мадам Актон на эту великую актрису. Она была первой светской дамой, с которой мадам Дузе познакомилась близко, и в то же время была одной из самых замечательных женщин. Часто, чтобы лучше изучить ее, мадам Дузе сидела на полу посреди комнаты, умоляя мадам Актон не обращать на нее никакого внимания. Обе их натуры, хотя и абсолютно разные, были прекрасны, и каждая женщина знала себе цену. Дузе заметила и скопировала небольшую характерную черту мадам Актон — движение ее рук.
Не могу также вспомнить, что послужило поводом для разговора с мадам Дузе, который, очевидно, вдохновил меня на это мое письмо, — ее дочь любезно вернула мне его спустя много времени. Вижу, что это было написано в 1888 году в Венеции, где она оказалась тогда проездом. Впечатление, произведенное на меня эта необыкновенная женщина, было велико, что ясно видно из содержания моего письма.
Вот оно:
«Дорогая и прекрасная мадам Дузе, я был так рад видеть Вас, разговаривать с Вами и слышать Вас, что забыл забрать подаренную Вами фотографию. Очень хочу хранить ее как память о том дне, который никогда не забуду. Ваша тонкая и чуткая натура, Ваше прекрасное и милое лицо всё время передо мной; это как мелодия, от которой невозможно избавиться. Я желал бы встретиться с Вами перед отъездом в Россию и надеюсь, что Ваше обещание приехать в Венецию будет выполнено. В любом случае, не забывайте одну вещь: я искренне предан Вам и Вы можете рассчитывать на меня везде и всегда. Берегите себя — это единственное, о чем Вас прошу. Любите
Одного театра для Вас недостаточно; сегодня у вульгарной публики слишком много власти, особенно в Италии. Соберитесь в путешествие, потому что в других странах у Вас будет интеллектуально развитая аудитория. Уверен, что Ваши успехи за границей принесут Вам пользу с любой точки зрения. Вы бы нашли там друзей, достойных Вас, и без ревности. Жизнь коротка: пользуйтесь Вашим огромным обаянием».
При встрече в Венеции мы беседовали на серьезные темы. Например о том, как обеспечивать благо ее ребенка — муж Дузе, с которым она больше не жила, пользовался итальянскими законами, дабы отобрать деньги у их дочери.
Я обещал помочь ей, чем смогу, когда вернусь из Египта, куда собирался поехать в конце ноября. Должен признаться, что я начинал уставать от Венеции, и я слышал, что люди говорят о Египте с таким восхищением, что решил поехать в эту страну на несколько месяцев, чтобы лично убедиться, есть ли там какие-нибудь интересные темы для акварелиста.
Пока я находился в Египте, мадам Актон писала мне письма о том, что ее дружба с мадам Дузе крепла. «Дузе сейчас в Неаполе, — сообщала она мне, — она так больна, что я должна к ней ехать. Она два месяца провела в постели и только начала вставать, но она должна пройти длительное и трудное лечение, которое, возможно, продлится три месяца. Она там одна, и мысль, что она страдает, делает меня столь несчастной, что я испытываю сильное желание помочь ей».
В другом письме из Турина она писала, что пыталась увидеться с маленькой дочкой мадам Дузе, находившейся в колледже, но, к сожалению, директора колледжа не было, а без ее разрешения никому не разрешалось видеться с детьми.