Фигасе! Если б его не заперли в психушке, из малого вышел бы отличный автор ужастиков.

И при этом он оказался – к моему глубокому расстройству – совершенно заурядным мальчишкой. Продолжая слушать, я не мог удержаться от улыбки – ну и храбрец! Мне также стало понятно, что содержащаяся на записи информация полностью соответствует занесенной в историю болезни, и ничего в ходе этого сеанса не позволяло заподозрить все те ужасы, что начались после второй госпитализации мальчика. Вообще-то, если основываться на одной лишь записи, все последовавшее за этим сеансом представлялось совершенно невероятным. Что-то во всей этой истории явно не сходилось, отчего у меня возникло нехорошее чувство, будто все рассказанное мне взрослым Джо касательно подставы может и впрямь оказаться правдой.

Но даже если так, то пока я обладал лишь частью нужных мне данных. Дабы попробовать понять, чем Джо, очевидно, стал в неволе, я занялся второй кассетой – той, что предоставил санитар, который провел ночь в его палате.

Лишь просто посмотрев на нее, я сразу заметил что-то странное. К кассете была прилеплена узкая и основательно захватанная полоска чего-то вроде бумажного скотча с надписью от руки: «03:00–04:00». Это меня озадачило. Всего один час записи? И тут до меня вдруг дошло. В истории болезни упоминалось, что в основном на пленку записалась лишь полная тишина. Судя по всему, на этой оставили лишь то, что могло представлять хоть какой-то интерес. Иначе зачем было ее хранить? Приготовившись в течение ближайшего часа вслушиваться как можно более внимательно, я вставил кассету и нажал на «воспроизведение».

Первые десять минут, по-моему, из динамиков не доносилось ничего, кроме обычного шипения, и мне не раз приходилось встряхиваться, чтобы не отключиться. В конце концов я решил мысленно отсчитывать секунды, время от времени поглядывая на часы – для полной уверенности, что все-таки не теряю бдительности и готов услышать хоть что-нибудь. Когда я добрался до двадцатиминутной отметки, запись вроде как возродилась к жизни, и я действительно кое-что услышал.

Во-первых, звук дыхания, который упоминался в истории болезни. Доктор А. ничуть не преувеличивал: такие звуки вне всякого сомнения издает человек, испытывающий острый приступ тревоги. Это продолжалось секунд тридцать, после чего послышалось какое-то шуршание, а затем…

Шаги. Быстрые шаги, словно кто-то бежал, сопровождающиеся шлепками чего-то мягкого по чему-то твердому. Натужное дыхание не умолкало – очевидно, как раз этого бегущего человека, – а потом чей-то грубый голос принялся бормотать всякие бранные слова, вновь и вновь, и все более и более испуганно. Дальше – какое-то шарканье, и тут, на тридцатой минуте, запись вдруг резко оборвалась.

Раздраженный, я отмотал ее назад. Было совершенно ясно, что именно я услышал. Санитара явно задолбало торчать в палате всю ночь, и он попросту слинял со своего поста – то есть, получалось, что записи в истории болезни соответствовали действительности. Решил, наверное, двинуть до дому, а все эти страхи попросту выдумал, чтобы поддержать связанные с Джо легенды. Однако, исключительно для полной гарантии, подумал я, надо прослушать эти «живые» десять минут еще разок и убедиться, что я не ослышался. На сей раз нацепил наушники, воткнул штекер в магнитофон и выкрутил громкость почти на максимум – так, чтобы, по крайней мере, в случае чего не повредить уши.

И опять те же самые звуки. Учащенное тревожное дыхание. Шуршание, как будто кто-то ворочается в кровати. Поспешные шаги бегущего человека. Ругань. Смех. Удаляющееся шарканье.

Погоди-ка! Смех? Его вроде раньше не было. Я опять перемотал пленку и прислушался.

При небольшой громкости этот звук вполне можно было бы принять за просто какой-то фоновый шум. Но в наушниках и при выкрученном почти на максимум регуляторе громкости смех узнавался совершенно безошибочно. Пока санитар ругался в микрофон, я подумал, что в промежутках между его эпитетами слышу на заднем плане негромкий раскатистый хохоток, словно записанный с огромного расстояния. Но даже с учетом этого я мог бы сказать, что в жизни этот звук должен был звучать гораздо громче, чем сумел уловить микрофон. Если б не отвратительное качество записи, заставившее меня усомниться в ее аутентичности, я наверняка был бы настолько потрясен, что бросил бы это дело в ту же секунду.

Понимаете, этот смех не был похож на любой звук, который способен произвести обычный человек. Он был слишком хриплым, слишком низким, слишком гортанным и захлебывающимся, как если бы кто-то вдруг придал ритм человеческого смеха шуму обрушивающегося ледника. Но тут он звучал совсем уж издалека, и запись была очень старой, так что оставалось лишь предположить: наверное, это всего лишь какой-то безобидный фоновый шум, причудливо исказившийся из-за того, что пленку много лет не использовали. Я вынул кассету, решив, что больше ничего из нее не добуду, и уселся разбирать записи, имеющиеся в истории болезни.

Не буду заморачиваться и воспроизводить их тут, и вот по какой причине. Если перед тем, как прочесть их, я думал, что Джо заблуждался насчет того, что ему подсовывают худших врачей во всей клинике, то теперь окончательно убедился: он был совершенно прав. Более бессвязных, беспомощных и откровенно бестолковых заметок я в жизни еще не читал! Перепрыгивание от диагноза к диагнозу, от одного медикаментозного курса к другому, повороты порой на все сто восемьдесят градусов – вскоре мне в голову даже стали закрадываться подозрения, уж не пытались ли потихоньку свести Джо с ума за счет одних только побочных эффектов от великого множества разных медикаментов.

Некоторые из врачей отмечали, что приняли решение держать его связанным и даже с защитной маской на лице, в том числе и в ходе разговорной психотерапии, которая представлялась мне совершенно непродуктивной, если и не производящей обратный эффект. В смысле, какой толк от терапевтических бесед, если пациент не может говорить? Достаточно сказать, что под конец я почти окончательно убедился, что эти люди попросту вымещали раздражение от своей собственной медицинской несостоятельности на беспомощном пациенте, и оставалось лишь содрогнуться при мысли, сколько судебных обвинений в преступной халатности и врачебных ошибках могло быть основано на том, что я только что прочитал.

Единственные записи, в которых для меня просматривалась хоть какая-то логика, принадлежали перу доктора Г., и хотя в них действительно прослеживалась работа весьма компетентного специалиста, под конец дня все они тоже стали подтверждать гипотезу Джо. Записи доктора Г. поначалу были очень снисходительными и пренебрежительными, и я чуть ли не собственными ушами слышал негодование в каждой фразе, написанной ею про него. Было ясно: она считала, что пациент совершенно не ее уровня и ей отчаянно хочется отказаться от него ради того, кто более достоин ее умений. И все же постепенно негодующие нотки стали пропадать из ее тона, уступая место неприкрытому торжеству. В то же самое время записи становились все короче и короче, словно она обрела уверенность, что ничего записывать больше не требуется, поскольку случай уже близок к благополучному завершению. Вот показательный пример: