Белобрысый стал изображать из себя брата милосердия, яростно копаясь в сумке.

– Руки ему держи, студент. А еще лучше – иди отсюда. Поищи плотника.

Белобрысого передернуло.

– Телегу чинить, телегу, а не гроб этому убоищу. Патология ходячая. Мои кишки бы по полю летали, а его только из седла вышибло, да пуля по ребрам чиркнула.

– А почему патология? – вот тут Зеленцова не выдержала.

– Он патологически везучий. Немцы вешали – не повесили, белые поймали – не повесили, комиссара подорвал – всю комнату отмывал.

– То есть как это – комиссара подорвал? Вы ж им сапоги лижете.

Командир хмыкнул. Он и в ухо за такое мог дать, но на данный момент у него были дела поважнее. Зашивание раны, к примеру.

– Придержи язычок, кралечка, – махновец в тельняшке не отводил от нее восхищенного взгляда, – уже нет. Еще с начала зимы. Мы у них патронов попросили, на зерно поменять хотели – а они нам дулю да продразверстку. А мы им – палю да петлю.

– На кол сажаете? И как?

– Марудно. Они потом почему–то быстро дохнут.

– Потому что у тебя руки не тем концом вставлены.

Палий. Очухался уже. Глаз, правда, не открывает. От и хорошо.

– Видели такое? Уже вякаем, муху отогнать не можем, а уже вякаем. Ты мне поговори!

– Напугал! – Палий уже соизволил открыть один глаз, – моряк, с возу бряк. Адмирал затонувшего корыта.

– Заткнитесь. Один контуженный, второй еще хуже. Трохим, отстань от человека.

– Может, ты еще скажешь шукать ему вошей?

– Насчет наших маленьких друзей – я вам устрою. Всем. И тебе в первую очередь. А то развели вшивый рай. Гребешок в японскую войну последний раз в руках держали.

– Ага, ага, – поддержал белобрысый, – заколебали! Ночью по часу чешешься, пока эти гады крови моей не насосутся. Шинель мою облюбовали. Скоро уже колесо изобретут, так там расплодились.

– Роман, тебя это тоже касается, и перестань так пялиться незнакомой женщине в декольте, шею свернешь.