Красивая ночь выдалась, тихая, ясная, теплая. На звезды смотреть – самое то. Воз оглоблями дорогу показывает куда надо. Студент еще говорил, что по–городскому Воз называется Большая Медведица. И чего только люди не выдумают. Если честно, то созвездие скорей на ковш похоже, а не на воз или медведя. Глина прибил на шее комара, почесал укус, глянул на спящих товарищей, пнул Устима под ребра, лег сам. Ушли, обошли заставу, погони вроде бы никакой не видно, за сутки уже бы и поймали десять раз. Поездом – оно бы удобнее было, там хоть на полку верхнюю залезть можно да выспаться в свое удовольствие. Только на станцию лезть – чистое самоубийство, золотопогонники охрану утроили, пассажиров обыскивают, даже какого–то агента от краснопузых поймали да прям на станционном фонаре повесили. Ничего, по ярам даже надежнее, кто всего лишь четырех человек искать будет? Свидетелей–то нет.

Устим неохотно вылез из–под шинели, глянул на небо – луна уже направо идет, глупая ночь, спать бы надо, на перине, под крышей, с набитым пузом и Орысей под боком. Ничего, война кончится – куплю перину, в три кулака высотой, в розовом напернике. И кровать куплю, никелированную, с сеткой, как в гостинице, в самом дорогом номере, и еще клопомор куплю, до кучи. И кавун куплю, самый большой.

Ветер шелестел травой, под кустом проползла гадюка по своим делам – мышку поймать или там ящерицу. Где–то заунывно ухала сова. И, если хорошо прислушаться, то ветер доносил отголоски стрельбы– то ли красные опять в рейд по тылам пошли, то ли белые за ними погнались. Вы больше друг друга режьте, нам легче будет. Атаман зевнул, прошелся взад–вперед, перекинул винтовку с левого плеча на правое, часовому спать нельзя, и для других опасно, и засмеют вдобавок. Все ж на войне были, все немцев стреляли, а ему только всякие господа–товарищи достались, а у немцев одежа сукна доброго, бинокли – Харьков видать, кони сытые, и сами немцы – глупые. А новую заразу бить тяжелее, среди них и нашего брата много, якось не по–людски выходит. От был у соседки сын, купился на погоны золотые – разнес ему Устим голову, только соседку жалко – один сын и так на царской войне сгинул, в болотах, а второй жить бы мог, контру стрелять, или рубать, или всякую взрывчатку майстрячить, так нет – прицепил погоны! Тебе брата убитого мало было, шо ты кадетов защищать пошел? Если б не два дурных царя, то и войны той бы не было, а кадеты тогда в плюшевых креслицах сидели, в ватерклозет ходили, чай с пундиками разными пили да всякие статейки в газеты пописывали. А станок такие стаканы для снарядов выдавал, шо половина с браком была, только в переплавку и годились. Конечно, то студенты виноваты! Чи Якерсон! А совсем не фабрикант, который своей любовнице таки красивы бусы купил, шо залюбуешься, из синих камней, этих, как их, сапфиров, в серебро оправленных. Орысе бы такие тоже понравились, но денег у Устима хватило только на дешевые кораллы, почти рыжие, на суровой нитке. Как–то она там? Не сцапала ли ее контра? Хоть она и не знает, ни кто в банде был, ни где прятались, все равно за нее страшно.

Паша зашевелился, стараясь не дергать правым плечом. Еще сознание потерять не хватало. Кровь в ушах стучит, рана болит тупо, тянет. И приспичило вдобавок. Хорошо еще, малой идти помогал, нес практически, стыдно прямо – на голову выше, на шесть лет старше, а тебе дите сопливое плечо подставило и часа три или больше на себе тянуло. Надо будет ему каких–нибудь пряников купить, самогонку несовершеннолетним пить вредно. Часовой обернулся, выдохнул, закинул винтовку за плечо.

– Зараз, зараз, кусты отам, токо тут еще гадюка повзает, – Устим на всякий случай пошевелил кустик стволом.

Только этого не хватало! Склизкая, холодная, вдруг укусит куда не надо? Прогрессор сумел самостоятельно расстегнуть штаны и не упасть при этом. К счастью, гадюка природному процессу мешать не стала. Плохо только, что руки негде вымыть.

Утро было серо–спокойным, сырым от росы и голодным – одна хлебина и остатки сала для четверых здоровых мужиков маловато. Некоторое разнообразие в сворачивание лагеря внес, по мнению гуртового – маленький, хорошенький, безобидный ужик, а, по мнению Паши – здоровенная, тридцатисантиметровая змея, которую Глина чуть не убил прикладом, но при этом поймал эту пакость за шею и предложил ее пожарить, раз кому–то мало сала. Змея болталась в воздухе и злобно шипела. Но есть добычу почему–то никому не захотелось.

– Погладить не хочешь, ну, шоб деньги водились? – Паша сначала не понял, кого это спрашивают. Прикасаться голыми руками к вот этому? Но Устим же гладит мерзкое создание пальцем по пузу, будто ему делать больше нечего. Прогрессор осторожно вытянул вперед левую руку, погладил пакость по спине. Сухая, теплая.

Глина разжал пальцы. Ужик шлепнулся на землю и уполз со всей возможной скоростью.

Опять потянулись бесконечные шаги непонятно куда, в противоположную сторону от фронта без карты, без компаса, по зеленой равнодушной степи, которой все равно, какие солдаты ее топчут. Гуртовой то и дело вертел головой, то ли выискивая знакомые ему приметы, то ли, наоборот, пытаясь их вспомнить. Глина шел за ним, как конвоир за этапом каторжников, периодически поглядывая на небо. Дождя вроде бы не предвиделось. Устим шагал поближе к прогрессору, душераздирающе зевая через каждые три шага, привык атаман к ночному образу жизни.