— А зачем она стала бы такое выдумывать? — возразил мой приятель. — И почему в народе место это называют «Ведьмин перекресток»? Что ты на это скажешь?.

— Скажу, что все это на самом деле легко проверить.

— Как же?

— Тут ведь повсюду сплошной торфяник. Ну а торф — превосходный естественный бальзамент.

Дело в том, что я вспомнил очень вовремя своего престарелого дядюшку Улика, который, бесконечно перекапывая земли своего уэстморлендского поместья, располагавшегося как раз на путях наступления отрядов Чарльза Эдварда, благополучно извлек-таки в один прекрасный день парочку свеженьких воинов Стюарта; тела и одежда под рыцарскими доспехами сохранились в самом лучшем виде.

Конечно же, у меня и в мыслях не было ничего дурного: хотелось просто хоть чем-то поддеть эту его непробиваемую убежденность. В следующее мгновение я уже проклинал себя за глупость.

— Отлично! Завтра же возвращаемся сюда с лопатами!

Мы пошли обратно, прыгая по кочкам, продираясь сквозь вереск, и по мере того, как восторженное возбуждение его нарастало, я все более впадал в уныние. Осквернение могилы, если уж на то пошло, пусть даже и могилы, не осененной крестом, разве не кощунственно? Разумеется, никакой могилы там нет, в этом я ни на секунду не сомневался, но… вдруг?

Весь следующий день, начиная с самого утра, я был занят отчаянным поиском хоть какой-нибудь отговорки.

В конце концов, густому туману, опустившемуся на городок вместе с сумерками, я обрадовался как манне небесной: уж теперь-то на болотах нам делать нечего, пусть даже Арнольд и знает там каждую тропку. Назавтра я уезжал, а там — пусть делает без меня, что хочет. Должно быть, я, сам того не сознавая, начинал уже верить в его рассказ.

После ужина мы вышли прогуляться, дошли до самого конца улочки и в молочно-серой мгле не смогли разглядеть даже деревянного мостика. Арнольд пробурчал что-то про себя и повернул к дому. В тот вечер, как выяснилось, они с отцом должны были еще идти на какую-то встречу. Так что очень скоро мне пришлось присоединиться к женщинам в гостиной: они достали шитье из корзинок и предложили мне колоду пасьянса — я, по привычке, предпочел книгу.

Время тянулось медленно. Несколько раз я замечал, что хозяйки мои чем-то встревожены: постоянно поглядывают — то на часы, то друг на друга — ерзают и вздыхают. Пробило десять: мужчин все еще не было, и мы разошлись по своим комнатам.

Что-то разбудило меня среди ночи. Несколько минут я пролежал в полудреме; вдруг снова: клак! — что-то звякнуло о стекло. Я встал и распахнул окно. Туман рассеялся, и над спящими окрестностями ярко сияла скособоченная луна («Морда с флюсом», — так поэтически выразился о ней накануне мой приятель).

— Впусти меня, — донесся шепот снизу. Арнольд стоял под окном, опершись на лопату. Как был, босиком и в пижаме, я бросился из спальни, к двери черного хода. Пошатываясь, он тяжело прошел мимо меня и молча стал подниматься по лестнице. Я обомлел: брюки у него были по колено в грязи — вот, оказывается, откуда он так поздно!.. Арнольд остановился среди комнаты.

— Ты был прав. Там ничего нет… Ничего нет! — внезапно ноги у него подкосились, и он рухнул на пол. Не оставалось ничего другого, как поднять на ноги весь дом. Мэри тут же вызвала врача. На следующий день мне не позволили попрощаться со своим другом: у него якобы поднялась температура и «врач сказал, что нужен полный покой». Еще больше удивило меня то, что в тот день все Льюисы, не изменяя обычной своей тошнотворной приторности, дали понять, что молчаливо осуждают меня за что-то. Вообще-то ясно было, за что, но мог ли сам Арнольд проболтаться о моей гнусной роли в этом его мероприятии? Такое просто не укладывалось у меня в голове. Ясно было, по крайней мере, одно: теперь уже Льюисы не пригласят меня к себе никогда. Не могу сказать, чтобы мысль эта очень уж меня огорчила.

Подходя к дому, я издалека еще увидел, что завтрак на веранде накрыт; тут же, в кресле, сидела заметно посвежевшая, по-прежнему с иголочки одетая Вайолет Эндрюс и просматривала утренние газеты. На лужайке перед домом вовсю резвился мальчуган. Он играл — несколько секунд мне потребовалось, чтобы вспомнить название — в «диаболо». В годы моего детства многие, кажется, увлекались этим фокусом, но поветрие, помнится, быстро прошло. Доминик-Джон, похоже, был большим мастером полузабытой игры.

Обменявшись с Вайолет всевозможными приветствиями, я расположился в кресле, повернувшись спиной к маленькому виртуозу, чтобы он не слишком задавался перед гостем. Осведомившись обо всем понемногу, Вайолет поднялась к боковому столику, на котором располагался целый электрический арсенал: тостер, нагреватель, сковорода и невесть что еще. Интересно, подумал я, кому из женщин здесь принадлежит инициатива.

— Доми, подойди сюда, — крикнула Вайолет, — познакомься с лордом Уиттенхэмом; он друг твоего отца.

Мальчик издалека бросил на нас быстрый взгляд и двинулся к веранде, не переставая ловко манипулировать своей катушкой. Идеальная фигурка; разве что голова кажется крупноватой — но это, наверное, из-за копны шелковистых волос. Светло-прозрачные, будто стеклянные глаза в нежном обрамлении пепельно-серых ресниц. Так и есть: к любовно воспроизведенному в миниатюре портрету отца природа щедро добавила штрихи редкой, неземной красоты. Он смерил меня проницательным взглядом и высвободил правую руку для приветствия.

— Доброе утро, лорд Уиттенхэм. Вас «Уитти», случайно, никто не называл? Жаль, иначе вы разделили бы мою нелюбовь к сокращениям. Я — Доминик-Джон.