Арнольд зашел ко мне перед сном пожелать мне спокойной ночи и, конечно, обо всем догадался.

— Что, Баффер, не по себе с непривычки? — тон, впрочем, он выбрал весьма легкомысленный. — Ты, главное, не пугайся. На самом деле, вот увидишь, все они — очень милые, добрые люди. Ну, принято так у нас; уклад, понимаешь, такой…

Что ж, уклад так уклад; утешившись этой здравой мыслью, я в скором времени и заснул.

Первая неделя вся ушла у меня на привыкание к странностям новой жизни. Более всего меня угнетала их навязчивая добросердечность: чопорные ужимки, стыдливые гримаски, бесконечное взаиморасшаркиванье — она не предназначалась исключительно гостю, как могло показаться вначале, а густо пропитывала всю домашнюю атмосферу. Для начала пришлось попросить, чтобы меня не называли «мистером Блонтом».

— А как же прикажешь тебя величать — «ваша честь»? — смеялся Арнольд, — совсем как-то неудобно. Что поделаешь: пэр в нашем доме нечастый гость.

Наконец я для всех стал просто Баффером; девушки осмелели: теперь они уже могли обменяться со мной безобидной шуточкой, а то и позволить гостю какую-нибудь совсем уж интимную вещь: принести ведерко дров, например, или сходить в киоск за газетами. Правда, чем настойчивее втягивали меня в семейный круг, чем добрее и ласковее все ко мне становились, тем острее за всем этим я ощущал какую-то напряженную настороженность. И только Арнольд, как прежде, изо всех сил старался хоть чем-то облегчить мне жизнь.

Стыдно, конечно, было плохо думать о близких ему людях, но что я мог поделать, если они постоянно заставляли меня краснеть, и все больше от злости? С детства привык я ругать себя мысленно за «снобизм», но с Льюисами в этом отношении тягаться было трудно. Все чаще слышал я о неких «счастливчиках», которым, знаете ли, «все преподносят на ложечке, с самых пеленок», все больше тщетных усилий тратил на то, чтобы как-то совладать со сложностями местного этикета.

Разумеется, оплошности я совершал на каждом шагу, да такие, что вспоминать о них было потом смешно, хотя и грустно, конечно, — именно оттого, что забыть обо всем я уже и не смог. Все они так или иначе касались пресловутого «режима экономии», о котором никогда прежде мне слышать, а тем более, думать, не приходилось.

Выходя из комнаты, я постоянно забывал выключать за собой свет; то и дело невпопад ворошил угли в камине. Однажды, от широты душевной, нарезал для тостов весь белый батон, хотя требовалось всего-то ломтика два или три. А потом, пытаясь проиллюстрировать Арнольду какой-то свой дурацкий тезис, исчеркал карандашом полпачки вензельной писчей бумаги.

Девушки на моих глазах терпеливо выключали свет и приводили в порядок камин. Хелен покорно собрала за мной лишний хлеб в кулек: «Ничего, вечером будет пудинг», — а Мэри — застукал-таки я ее за этим делом! — с помощью ладоней и ластика восстановила большую часть бумажной продукции и вернула ее на прежнее место — разглаженной, ровненькой стопкой.

Почему-то осознание того факта, что все эти досадные мелочи связаны с объективными трудностями, — ценами, скажем, на уголь, хлеб или бумагу, — не только не успокаивало меня, но раздражало еще сильнее. Дело в том, что я знал уже к тому времени: скупость — удел людей не бедных, нет (одна моя очень состоятельная кузина страсть как любила подсчитывать среднее количество угольков в ведерке и, соответственно, его оптимальную теплоотдачу), но прежде всего пошлых и вульгарных.

Арнольд, в противоположность им всем, был необычайно щедр, даже, пожалуй, расточителен.

Однажды промозглым, дождливым вечером он принес матери два восхитительных букета лилий. Простуженная миссис Льюис сидела у слабого огня и куталась в шаль. Увидев цветы, она так вся и сжалась от страшного предчувствия; глаза ее широко раскрылись.

— Откуда это у тебя?

— Из Блонфилда. Правда, красивые?

— И это — мне?

— Ну конечно, — он широко улыбнулся, радуясь своему подарку.

— Но разве сегодня мой день рожденья? Или какой-то другой праздник?

— Неужели я должен непременно ждать какого-нибудь праздника, чтобы подарить тебе цветы, мама? Вечер такой отвратительный — хотелось хоть чем-то тебя развеселить.

— Ах, Арнольд, но нельзя же так тратиться, спасибо тебе, конечно, но лучше бы ты этого не делал.