— Дохлый, что ли?

— Нет, но лучше попрощайся с ним сейчас. Вечером, когда ты вернешься, его, может быть, уже не будет с нами.

— Ну а когда он умрет, что ты с ним сделаешь?

— Вырою маленькую могилку, — голос Фабиенн прозвучал глухо; Арнольд поспешил взять ее ладонь в свою, — сверху положу камень…

Доминик-Джон поднял на них огромные, холодные глаза; не удивление и даже не насмешка, а какая-то противоестественная отчужденность была в этом нечеловеческом взгляде.

Фабиенн высвободила руку и принялась нагружать тележку; я поспешил ей на помощь.

— А ты не хочешь переодеться, дорогая? — Арнольд в своем хиллмане чувствовал себя рядом с ней не слишком уютно. Фабиенн на него даже и не взглянула.

— Некогда. Да я и ненадолго.

Все мы — и я с тележкой — двинулись к гаражу; рядом с ним на солнышке уже поблескивал автомобиль.

— Ну, садись, мой мальчик, да поскорее, — бросила Фабиенн через плечо, включая зажигание.

Доминик-Джон ступил на подножку, но тут же убрал ногу.

— Лучше я все-таки пройдусь.

— Не выдумывай, иди сюда.

— Спасибо, я пойду пешком. А Вайолет меня проводит, как договаривались. Ты ведь ехать не собиралась. Впрочем, хочешь — подвези мои книжки.

— Ох, черт, масло забыла! — Фабиенн выскочила из машины и бросилась в дом; Арнольд поплелся следом. Я спросил мальчика — просто так, из вежливости, — что же он отобрал из литературы; оказалось — иллюстрированное пособие по соколиной охоте, второй томик «Легенд Ингольдсби» и собрание сочинений Томаса Ловелла Беддоуза.

— Мой любимый поэт, и папин тоже.

— Ты ведь там, наверное, и половины слов не понимаешь.

— Для того и словари. Кроме того, в поэзии ритм и мелодия звука иногда важнее, чем смысл, — ответил он с большим достоинством. И вдруг продекламировал, в точности повторяя отцовские интонации:

Несколько секунд я стоял как зачарованный: божественная красота, будто ожившая в фантастических сочетаниях звука и образа, ледяных глаз и ангельского лица, лишила меня дара речи.

— Долго ли мне ждать? — Фабиенн уже сидела за рулем. Арнольд передал ей книги в окошко.