Нет сомнений в простодушном стремлении к магической силе одежды. Пациент Фенихеля однажды увидев мальчика-инвалида, «почувствовал побуждение переодеться вместе с ним. Под этим подразумевалось отрицание того, что мальчик действительно был калекой». Но часто эти фантазии можно воплотить в жизнь. У одного из пациентов Гринэкра было много фантазий о превращении мальчиков в девочек и наоборот, и он стал эндокринологом! Из чего можно сделать вывод, что трансвестит и фетишист не живут полностью иллюзиями. Они уловили правду о том, что все люди живут, что культура действительно может преобразовать природную реальность. Между культурным и природным творчеством нет жёсткой границы. Культура – это система символов, которая в самом деле даёт силу для преодоления комплекса кастрации. Человек может частично создать себя. Фактически, с этой точки зрения мы можем понять трансвестизм как совершенную форму causa sui, непосредственные сексуальные отношения с самим собой, без необходимости идти «окольным» маршрутом через партнёра-женщину. Как указал Бакнер в своём эссе, трансвестит, по-видимому, развивает в себе женскую личность; это позволяет ему организовать внутри себя взаимоотношения двух людей, фактически «внутренний брак». Он не зависит ни от кого в плане сексуального удовлетворения, поскольку может самостоятельно разыграть «вторую роль». Это логическое следствие гермафродитской завершенности, превращение себя в собственный мир.
Нет лучшего примера стирания границ между фетишистским творчеством и культурным творчеством, чем древняя китайская практика перевязывания ступней у женщин. Эта практика искалечила ноги, которые, даже искалеченные, в то время были объектом почитания мужчин. Сам Фрейд отметил эту практику в связи с фетишизмом и заметил, что «китаец, кажется, хочет поблагодарить женщину за то, что она подверглась кастрации». Опять же, глубокое понимание концептуализировано и сформулировано немного не по существу. Скорее, мы должны сказать, что эта практика представляет собой совершенное превосходство человека над лапой животного с помощью изобретения культуры – именно то, чего добивается фетишист с помощью обуви. Итак, почитание то же самое: благодарность за преобразование природной реальности. Изуродованная ступня – свидетельство и символическая жертва эффективности культуры. Китайцы, таким образом, почитают сами себя, свою культуру в стопе, которая теперь стала священной именно потому, что она оставила пред-данную и пресную реальность повседневного животного мира.
Но где-то необходдимо провести грань между творчеством и провалом, и нигде эта грань не является более чёткой, чем в фетишизме. Анальный протест культуры может обернуться саморазрушением, особенно если мы хотим, чтобы наши женщины могли ходить, или если мы хотим относиться к ним как к полноценным людям. Именно этого не может сделать фетишист. Тайная магия и личная постановка могут удерживать реальность, создавать личный мир, но они также отделяют практикующего от реальности, как это делают культурные приспособления на более общем уровне. Гринэкр понял это очень хорошо, отметив, что тайна – это двуликий Янус, уловка, которая ослабляет связь человека с окружающими. Трансвестит в своем тайном внутреннем браке фактически полностью обходится без брачных отношений. При этом мы не должны забывать об обнищании фетишистов и трансвеститов: ненадежной идентификации с отцом, слабом телесном эго. Извращение было названо «персональной религией» – и это действительно так, но оно свидетельствует о страхе и трепете, а не о вере. Это своеобразный символический протест контроля и безопасности со стороны тех, кто ни на что не может полагаться – ни на свои собственные силы, ни на общепризнанную культурную карту по межличностным отношениям. Это то, что делает их изобретательность жалкой. Поскольку фетишист, в отличие от прозаичного потребителя культуры, не уверен в самоконтроле и телесном эго, сексуальный акт всё ещё ошеломляет его, его потрясает заключённое в нём требование, чтобы он всем своим телом совершил что-то ответственное для другого. Ромм говорит о своем пациенте: «В то время, как у него была очень острая потребность в сексуальном подчинении своей жены, всё желание покидало его, когда жена выказала какие-либо признаки сексуального влечения». Это можно рассматривать и как отказ от безличной инструментальной роли вида, но это отказ, основанный на незащищенности, появляющейся, когда человека призывают, принуждают к действию. Помните, мы соглашались с Ранком, что главной характеристикой невроза была способность видеть мир таким, какой он есть, во всем его превосходстве, силе и ошеломительной мощи. Фетишист должен чувствовать правду своей беспомощности перед сложным объектом воздействия и задачей, которую он должен выполнить. Он недостаточно надёжно "запрограммирован" нейронно с помощью самоконтроля и телесного эго, чтобы иметь возможность фальсифицировать свою реальную ситуацию и, следовательно, безразлично играть свою животную роль. Объект должен быть ошеломляющим со своей волосатостью, отвисшей грудью, ягодицами и животом. Как относиться ко всей этой «вещности», когда чувствуешь себя таким пустым? Одной из причин того, что объект фетиша сам по себе так великолепен и очарователен для фетишиста, должно быть то, что фетишист передаёт ему великолепие присутствия другого человека. Тогда фетиш - управляемое чудо, а партнёр - нет. И в результате фетиш окружается сияющим ореолом.
Пациент Ромма видел вещи в их первозданном виде и никогда не преодолел этого эффекта:
Самым ранним воспоминанием пациента было то, как его мать мыла волосы. Когда она сушила их на солнце, они падали ей на лицо. Он был одновременно очарован и напуган тем, что не мог видеть её лица, и почувствовал облегчение, когда оно снова стало видно. Расчесывание её волос очень его увлекало.
На каком-то уровне мы могли бы рассмотреть это как выражение беспокойства ребёнка по поводу того, что самая личностно-окрашенная и человечная часть объекта - лицо - может быть затмена шерстью животного. Но в целом эта сцена вызывает у него восхищение чудом созданного объекта. Большинству из нас удается преодолеть гипнотические свойства природных объектов, и я думаю, что мы делаем это двумя взаимосвязанными способами. Один заключается в достижении ощущения собственной силы и, таким образом, в установлении своего рода баланса между собой и миром. Затем мы можем привязать свои желания к объекту, не теряя из-за них равновесия. Но нужно сделать и второе: нужно фетишизировать само желание. Мы не можем связать себя с целостным объектом как таковым, и поэтому нам нужны стандартные обозначения сексуальной привлекательности. Мы получаем их в виде «сигналов», которые служат для сжатия объекта до приемлемого размера: мы смотрим на грудь или черное нижнее бельё, что позволяет нам не принимать во внимание в целом человека, с которым мы имеем дело. Этими двумя способами мы лишаем партнёра великолепия и силы и тем самым преодолеваем нашу общую беспомощность перед ней. Один из пациентов Гринакра прекрасно передает проблему:
Если он продолжит видеть девушку, она станет для него всё более отталкивающей, тем более что его внимание, казалось, неизбежно сосредотачивалось на отверстиях её тела. Даже поры её кожи стали слишком заметными, начали увеличиваться и становиться отталкивающими. . . . Постепенно он обнаружил, что мог бы добиться большего успеха, если бы подошел к девушке сзади, и визуально или тактильно разница между ними осознавалась бы им не так остро.
(Здесь я вспоминаю и о знаменитом рассказе Руссо о его отвращении к захватывающей дух венецианской шлюхе, появившемся, когда он заметил небольшой изъян на ее груди.) Когда подавляющий объект не может быть сжат для перемещения фокуса желания, он может стать отталкивающим, так как его животные свойства отделяются от него и начинают выступать всё больше и больше. Я думаю, это могло бы объяснить парадокс, заключающийся в том, что фетишист поражен великолепием объекта, его превосходством, но все же находит его отталкивающим в своей животности. Ступня сама по себе становится проблемой как парадигма уродства только тогда, когда мы не можем вплавить её в тело с помощью стремления нашего собственного желания и воли. В остальном это нейтральная часть привлекательной женщины. Таким образом, трудность фетишистов в точности такая же, как у ребёнка: неспособность справляться с ситуациями, требующими прагматического действия, с должной невозмутимостью. Я думаю, это также помогает объяснить, почему типичный фаллический нарцисс, персонаж Дон Жуана, часто воспринимает любой объект – уродливый или красивый – с тем же равнодушием: на самом деле он не воспринимает его в его подлинно индивидуальном качестве.*
*Это поднимает давнюю проблем: почему так мало женщин становится фетишистами, проблему, которую решили Гринакр и Босс. Их точка зрения состоит в том, что самец, чтобы выполнить свою видовую роль, должен совершить половой акт. Для этого ему нужны надёжные внутренние силы, а также сигналы, которые пробуждают и направляют его желания. В этом смысле мужчина от природы и неизбежно в той или иной степени является фетишистом. Чем меньше у него самообладания, чем больше ужаса перед вырисовывающимся женским телом, тем больше необходима фетишистская ограниченность и символичность. У женщины нет этой проблемы, потому что её роль пассивна; мы могли бы сказать, что ее фетишизм поглощён тем, что её тело может сдаться. Как говорит Босс, женщины, которые сжимаются в преддверии физического акта выражения любви, перед определённостью партнёра, могут просто отреагировать полной фригидностью (Сексуальные перверсии, стр. 53-54). Или, как также заметил Гринакр: «Чувство неудачи из-за фригидности у женщины смягчается возможностью сокрытия этого факта» («Дополнительные соображения», стр. 188, примечание). «Фригидность может быть скрыта до такой степени, которая невозможна при нарушениях потенции у мужчины» («Дальнейшие примечания», стр. 192). Кроме того, женщина в своей пассивной, покорной роли часто получает безопасность, отождествляя себя с силой мужчины; это позволяет преодолеть проблему уязвимости с помощью передачи власти – как самого пениса, так и культурного мировоззрения. Но фетишист-мужчина – это как раз тот, кто не имеет надёжных источников силы и не может получить их путём пассивного подчинения женщине (ср. Greenacre, «Определенные отношения», стр. 95). Подытоживая всё это, можно сказать, что фригидная женщина подчиняется, но не уверена, что она в безопасности во власти мужчины; ей не нужно ничего фетишизировать, так как ей не нужно выполнять действие. Мужчина-импотент также не уверен, что он в безопасности, но ему недостаточно пассивно лгать, чтобы выполнять свою видовую роль. Таким образом, он создает фетиш как средоточие силы отрицания, чтобы он мог совершить действие; женщина же отрицает всем своим телом. Используя идеально подходящий термин фон Гебсаттеля, можно было бы сказать, что фригидность – это женская форма «пассивного аутофетишизма» (см. Босс, Сексуальные извращения, стр. 53).
Таким образом, все извращения можно действительно рассматривать как «персональные религии», как попытки героически превзойти человеческое состояние и достичь в этом состоянии какого-то удовлетворения. Вот почему извращенцы постоянно говорят, насколько превосходен и полезен их подход к жизни, как они не могут понять, почему никто не предпочёл бы его. Это то же чувство, которое вдохновляет всех истинно верующих, трубя о том, кто является истинным героем и что является единственным подлинным путём к вечной славе.
В этой точке пересекаются извращения и так называемая нормальность. Невозможно испытать все возможности жизни; каждый человек должен закрыть глаза на большую их часть, должен «разделять», как выразился Рэнк, чтобы чтобы не быть подавленным, сбитым с ног. Невозможно наверняка избежать смерти и превзойти её, поскольку все организмы погибают. Самые широкие, самые горячие, самые уверенные и отважные души могут только попробовать мир на зуб; самые мелкие, самые подлые, самые напуганные просто подбирают самые мелкие крошки. Я вспоминаю эпизод со знаменитым Иммануилом Кантом, когда на одном из его собраний разбили стакан; как тщательно он взвешивал варианты идеального места в саду, где можно было бы безопасно закопать фрагменты, чтобы никто случайно не пострадал. Даже величайшие из нас вынуждены поддаваться магической ритуальной драме фетишизма, чтобы избегнуть несчастного случая, столь возможного из-за нашей животной уязвимости.
Хотя по этой проблеме в целом нечего добавить, так как она освещена во многих обширных трудах, я хочу ещё раз подчеркнуть естественность таких извращений. Садизм и мазохизм кажутся пугающе техническими идеями, секретами внутренних закоулков человека, полностью открытыми только практикующим психоаналитикам. Более того, они кажутся редкими и гротескными отклонениями от нормального человеческого поведения. Оба эти предположения ложны. Мазохизм естественно присущ человеку, как мы неоднократно видели на этих страницах. Человек от природы скромен, благодарен от природы, виновен от природы, превознесён по своей природе, естественно страдает; он маленький, жалкий, слабый, пассивно принимающий, кто естественным образом стремится к превосходящей, устрашающей, всеобъемлющей силе. Точно так же садизм – это естественная активность существа, стремление к опыту, мастерству, удовольствию, потребность брать от мира то, что нужно, чтобы расти и процветать; более того, это активность такого человеческого существа, которое должно забыть себя, разрешить собственные болезненные внутренние противоречия. Двухкоренное слово садомазохизм выражает естественную взаимодополняемость полярных противоположностей: отсутствие слабости без интенсивного сосредоточения силы и отсутствие использования власти без возврата к безопасному слиянию с более крупным источником власти. Таким образом, садомазохизм отражает общее состояние человека, повседневную жизнь большинства людей. Он свойственен человека, живущего по природе мира и своей собственной, пред-данной ему природе. Фактически, в этом случае садомазохизм отражает «нормальное» психическое здоровье.
Интересно ли нам, например, что в современном запутавшемся мире число изнасилований растет? Люди чувствуют себя все более бессильными. Как они могут выразить свою энергию, добиться большего баланса между интенсивным вкладом и слабым результатом? Изнасилование дает ощущение личной силы в способности причинять боль, полностью управлять другим существом и доминировать над ним. Самодержавный правитель, как так удачно замечает Канетти, обретает высший опыт господства и контроля, превращая всех людей в животных и обращаясь с ними как с движимым имуществом. Насильник получает такое же удовлетворение, что кажется совершенно естественным; в жизни очень мало ситуаций, в которых люди могут ощутить совершенное соответствие своей энергии: бодрящая жизненная сила, которая приходит, когда мы доказываем, что наши животные тела обладают необходимой силой для обеспечения их господства в этом мире – или, по крайней мере, живой его сегмент.*
*Это также объясняет естественность связи между садизмом и сексуальностью, не располагая их в плоскости инстинктов. Оба этих явления аккумулируют силу, повышенную жизненную энергию. Почему, например, мальчик мастурбирует в фантазиях о такой кровавой истории, как «Яма и маятник» (Гринакр, «Определенные отношения», стр. 81)? приходит вообразить, что фантазия даёт ему ощущение власти, которое усиливает мастурбация; такая практика даёт возможность отрицать бессилие и уязвимость. Это гораздо больше, чем просто сексуальный опыт; это намного меньше, чем выражение беспричинных деструктивных побуждений. Большинство людей тайно реагирует на садомазохистские фантазии не потому, что все они инстинктивно извращены, а потому, что эти фантазии действительно идеально отражают нашу энергию, а также наши ограничения как животных. Ничто не вызовет у нас более сильное удовлетворение, чем полностью доминировать над какой-то частью мира или подчиняться силам природы, полностью отдавая себя. Очень уместны эти фантазии обычно бывают тогда, когда люди испытывают проблемы со стрессом в символичных повседневных делах, и кто-то может задаться вопросом, почему на встрече, посвященной деловой или академической стратегии, он не может выбросить из головы образы из «Белль де Жур» Луиса Бунюэля.
Всегда ли нас удивляло, насколько охотно мазохист испытывает боль? Ну, во-первых, боль заставляет тело выйти на передний план. Она снова возвращает человека в центр событий в качестве чувствующего животного. Таким образом, это естественное дополнение к садизму. Оба являются техниками, направленными на переживания сильного ощущения себя, в действии, направленном вовне, или в пассивном страдании. Оба дают интенсивное напряжение вместо неясности и пустоты. Более того, испытывать боль – значит «использовать» её с возможностью контролировать её и одерживать победу над ней. Как утверждал Ирвинг Бибер в своей значимой статье, мазохист не «хочет» боли, он хочет иметь возможность идентифицировать её источник, локализовать его и, таким образом, контролировать его. Таким образом, мазохизм – это способ снять тревогу перед жизнью и смертью, непреодолимый ужас существования и ужать их до небольших доз. То есть человек испытывает боль от пугающей силы и всё же переживает её, не испытывая наивысшей угрозы уничтожения и смерти. Как проницательно заметил Зильбург, садомазохистская комбинация – идеальная формула для трансмутации страха смерти. Ранк назвал мазохизм «малой жертвой», «более легким наказанием», «умиротворением», позволяющим избежать ужаса смерти. Таким образом, в применении к сексуальности мазохизм – это способ принять страдание и боль, «которые в конечном счете являются символами смерти», и превратить их в желаемые источники удовольствия. Как хорошо заметил Генри Харт, это способ приёма гомеопатии под собственным контролем; эго контролирует тотальную боль, полное поражение и полное унижение, испытывая их в малых дозах как своего рода вакцинацию. В то же время, с другой точки зрения, мы наблюдаем захватывающую изобретательность извращений: превращение боли, символа смерти, в экстаз и более сильное переживание жизни. £
£ Босс придаёт садомазохизму ещё более творческий характер, по крайней мере, в некоторых его формах (см. Стр. 104 и далее). Я не знаю, как далеко можно зайти, следуя его обобщениям на основе нескольких примеров, которые он цитирует. И мне немного не по себе из-за того, что, кажется, он склонен принимать рационализации своих пациентов как действительно идеальные мотивы. Думаю, это нужно взвесить более тщательно.
Но опять же, пределы изобретательности извращения очевидны. Если вы магическим образом зафиксируете ужас жизни и смерти на одном человеке как на источнике боли, вы контролируете этот ужас, но вы также чрезмерно превозносите этого человека. Это частная религия, которая заставляет слишком сильно «притворяться» и принижает мазохиста, отдавая его во власть другого человека. Неудивительно, что садомазохизм в конечном итоге унизителен, это тепличная инсценировка контроля и превосходства, разыгрываемая ничтожными личностями. Любой героизм относится к чему-то «потустороннему»; вопрос в том, к чему? Этот вопрос напоминает нам о том, что мы обсуждали ранее: о проблеме слишком узких границ. С этой точки зрения извращения – всего лишь демонстрация жёстких границ потустороннего, которые человек выбирает для собственной инсценировки героического апофеоза. Садомазохист – это тот, кто разыгрывает свою героическую драму наедине только с одним человеком; он применяет свои два онтологических мотива – Эрос и Агапе – только к объекту любви. Он использует этот объект, чтобы, с одной стороны, расширить чувство собственной полноты и силы, с другой стороны, даёт волю своей потребности отпустить, отказаться от своей воли, обрести покой и удовлетворение путём полного слияния с чем-то вне его. Пациент Ромма прекрасно продемонстрировал сжатие огромной проблемы до одного партнёра:
В попытке ослабить своё жестокое напряжение он боролся между желанием быть доминирующим мужчиной, агрессивным и садистским по отношению к своей жене, и желанием отказаться от своей мужественности, быть кастрированным своей женой и, таким образом, вернуться к состоянию импотенции, пассивности и беспомощности.
Как было бы легко, если бы мы могли безопасно удовлетворить все желания человеческого существа в спальне коттеджа. Как выразился Ранг, мы хотим, чтобы партнер был подобен Богу, всемогущ, чтобы поддерживать наши желания, и всеобъемлющ, чтобы слиться с ними – но это невозможно.