“Невротический тип страдает от осознания греха в той же степени, как и его религиозный предок, даже без самой веры в концепцию греха. Именно это и делает его “невротиком”: он чувствует себя грешником без религиозной веры в грех, поэтому ему нужно новое рациональное объяснение.” [43]
Таким образом, положение современного человека состоит в следующем: грешник, который даже не знает себе правильного обозначения или, даже хуже, когда он пытается найти его в словаре по психологии и этим только обостряет проблему собственной отделенности и чрезмерной сознательности. И снова, это безвыходное положение Ранк подразумевал когда охарактеризовал психологию как “преимущественно негативную и дезинтегрирующую идеологию”.
На данный момент мы осветили три аспекта проблемы невроза: как результат формирования личности, как проблему противопоставления реальности и иллюзии и как результат исторических обстоятельств. И все эти аспекты сливаются в один. Человек живёт своими противоречиями, к лучшему и худшему, в своего рода культурном проекте в данный исторический период. Невроз - это ещё одно слово для обозначения общей проблемы человеческого состояния; это слово приобретает клинический смысл, когда личность увязает в проблеме - когда её героизм находится под сомнением или становится саморазрушающим. Люди невротичны по своей природе и всегда таковыми были, но время от времени им бывает проще скрывать своё истинное состояние. Люди могут избегать клинического невроза, когда им удаётся с доверием проживать собственный героизм в какой-либо превосходящей их драме. Современный человек проживает свои противоречия худшим образом, поскольку в сейчас убедительные драмы героического апофеоза, творческой игры или культурной иллюзии претерпевают своё затмение. У невротика нет всеобъемлющего мировоззрения, на которое можно было бы полагаться или слиться с ним, чтобы замаскировать свои проблемы, и поэтому подобрать «лекарство» от невроза в наше время - трудная задача. [44]
В этом заключается разрушительный вывод Ранка, в духе Кьеркегора: если невроз это грех, а не болезнь, тогда единственная вещь, что способна его “исцелить” - это мировоззрение, своего рода позитивная коллективная идеология, в которой человек может разыграть живую драму своего принятия как тварного существа. Только таким образом невротик может выйти из своей изоляции и стать частью большей и высшей целостности, которую всегда собой представляла религия. В антропологии это называется мифо-ритуальными комплексами традиционного общества. Не хватает ли невротику чего-то за пределами самого себя, чтобы утолить своё стремление к идеальности? Не съедает ли он себя навязчивыми идеями? Мифо-ритуальный комплекс - это социальная форма для таких навязчивых мыслей. Мы можем сказать, что творческая одержимость таким образом становится доступной каждому человеку, что и является функцией ритуала. Именно об этой функции говорил Фрейд, когда рассуждал об аспекте одержимости в примитивных религиях и сравнивал этот аспект с феноменом навязчивых идей невротика. Но Фрейд не уловил всю естественность происходящего, тот факт, что вся социальная жизнь это навязчивая ритуализация контроля в той или иной форме. Такая структура автоматически обуславливает безопасность и изгоняет отчаяние, заставляя людей не смотреть дальше кончика своего носа. Победа над отчаянием - это не интеллектуальная проблема для живого организма, но проблема самостимуляции через движение. Далее определенной точки человеку помогает не большее «знание», а только то, что он живёт и действует частично самозабвенно. Как говорит Гёте, нам следует окунуться в опыт, а затем задуматься над его значением. Всякая рефлексия без погружения сводит нас с ума, как и всякое погружение без рефлексии делает из нас животных. Подобные изречения Гёте писал именно в то время, когда индивид потерял защитную оболочку традиционного общества и ежедневная жизнь стала для него проблемой. Он уже не знал правильной дозы для опыта. Эта безопасная доза жизни - именно то, что предписано традиционным обычаем, который ритуально маркирует все важные решения жизни в целом и даже каждодневные события. Невроз - это изобретение частного обсессивного ритуала, призванного заменить социально-приемлемый ритуал, который был утрачен в результате упадка традиционного общества. Обычаи и мифы традиционного общества представляли собой полную картину интерпретации смысла жизни, пережёванного для человека; всё, что ему оставалось сделать, это принять такую жизнь за истинную. Современному невротику следует поступать именно таким образом, если он хочет “исцеления”: он должен приветствовать живую иллюзию. [45]
Одно дело вообразить себе подобное “лекарство”, но совсем другое - “прописать” его современному человеку. Насколько пустым звуком оно должно ему казаться. С одной стороны, он не может жить мифо-ритуальным образом, этими глубоко укоренившимися наследуемыми социальными традициями, которые до сих пор являются опорой для человека, по рецепту в аптеке за углом. Всё это недоступно для него даже в психиатрических лечебницах и терапевтических сообществах. Современный невротик не может волшебным образом найти тот мир, который ему нужен, что для него является предпосылкой к созданию собственного. В этом ключевом смысле невроз - это современная трагедия человека; исторически он сирота.
Вторая причина тщетности нашего восприятия невроза заключается в следующем. Если нет таких готовых традиционных взглядов на мир, в которые человек мог бы включиться с чувством опоры и доверия, религия становится делом категорически личным - настолько личным, что вера сама по себе кажется невротической частной фантазией и решением, принятым исходя из слабости. Вещь, недоступная современному человеку, по описанию Кьеркегора: уединённый прыжок в веру, наивная личная вера в своего рода трансцендентную поддержку жизни человека. Эта поддержка теперь не зависит от внешних ритуалов и обычаев жизни: церкви и сообщества либо не существует, либо они не имеют за собой убедительности. Именно при такой ситуации вера становится фантастической. Для того, чтобы что-то представлялось истинным человеку, оно должно быть ощутимо оправдано каким-либо образом - живым, внешним, убедительным. Людям нужны шествия, толпы, массы, особые календарные дни - объективный фокус навязчивой идеи, что-то способное придать форму и тело внутренней фантазии, что-то внешнее, чему можно отдаться. В противном случае, невротик возвращается к тому, с чего начал: как он может поверить в своё одинокое и сугубо внутреннее чувство собственной исключительности?&
Третья проблема заключается в том, что современный человек является жертвой собственного разочарования; он был лишён наследства своей аналитической силой. Характерной чертой современного ума является изгнание тайны, наивной веры, простодушной надежды. Мы делаем акцент на видимом, ясном, причинно-следственном отношении, логическом - всегда логическом. Мы знаем разницу между снами и реальностью, между фактами и выдумками, между символами и телами. Но сразу мы видим, что эти характеристики современного ума в точности соответствуют характеристикам невроза. Типичным для невротика является то, что он «знает» свою ситуацию в отношении реальности. У него нет сомнений; вы ничего не можете сказать, чтобы поколебать его, вселить в него надежду или доверие. Он - жалкое животное, чье тело разлагается, которое умрёт, которое уйдёт в прах и забвение, навсегда исчезнет не только в этом мире, но и во всех возможных измерениях вселенной, чья жизнь не служит никакой мыслимой цели, которая также может не родились, и так далее, и тому подобное. Он знает Истину и Реальность, мотивы всей вселенной.
Дж. К. Честертон сохранил дух Кьеркегора и наивного христианства в современной мысли, например, когда он продемонстрировал, что черты, которыми гордится современный ум, являются в точности чертами безумия. [46] Нет никого более логичного, чем сумасшедший, более озабоченный мелочами причины и следствия. Безумцы - величайшие мыслители, которых мы знаем, и эта черта - одна из составляющих их гибели. Все их жизненные процессы заключены в разуме. Чего же недостаёт в рассудочности? Способности быть беззаботным, не обращать внимания на внешность, расслабляться и смеяться над миром. Они не могут себя освободить, не могут поставить на игру всё своё существование, как Паскаль. Они не могут делать того, о чем всегда просила религия: верить в оправдание своей несгибаемости, они не могут рисковать всем своим существованием, как Паскаль, делая фантастические ставки. Они не могут делать то, о чем всегда просила религия: верить в оправдание своей жизни, которое кажется абсурдным. Невротик лучше знает: он абсурден, но все остальное не абсурдно; это «единственно верно». Но вера требует, чтобы человек доверчиво расширялся до нелогичного, до поистине фантастического. Это духовное расширение - единственное, что современному человеку кажется наиболее трудным именно потому, что он замкнут в себе и ему не на что опереться, нет коллективной драмы, которая заставляет фантазию казаться реальной, потому что она переживается и разделяется.
Позвольте мне поспешить заверить читателя, что я не разрабатываю апологию традиционной религии, а только описываю обнищание современного невротика и некоторые его причины. Я хочу дать некоторую основу для понимания того, насколько центральным является сам Ранк в традициях Паскаля, Кьеркегора и Честертона по проблеме веры, иллюзий или творческой игры. Как мы узнали от Хейзинги и более поздних авторов, таких как Йозеф Пипер и Харви Кокс, единственная надежная истина, которую имеют люди, - это то, что они сами создают и драматизируют; жить - значит играть смыслом жизни. Результатом всей этой мыслительной традиции является то, что она учит нас раз и навсегда, что детская глупость - призвание зрелых личностей. Именно так Рэнк прописал лекарство от невроза: как «потребность в законной глупости» [47]. Проблема союза религии, психиатрии и социальных наук содержится в одной этой формуле.
Ранее мы говорили, что вопрос человеческой жизни заключается в следующем: на каком уровне иллюзии живёт индивид? Этот вопрос ставит совершенно новую проблему перед наукой о психическом здоровье, а именно: какая иллюзия является «лучшей» для жизни? Или какая самая законная глупость? Если вы собираетесь говорить об иллюзиях, улучшающих жизнь, то вы действительно можете попытаться ответить на вопрос, какая из них «лучше». Вам нужно будет определить «лучшую» в терминах, имеющих непосредственное значение для человека, связанных с его основным состоянием и его потребностями. Я думаю, что на весь вопрос можно было бы ответить с точки зрения того, сколько свободы, достоинства и надежды даёт данная конкретная иллюзия. Эти три вещи поглощают проблему естественного невроза и превращают её в творческую жизнь.
Мы должны искать ответ на проблему свободы там, где меньше всего: в переносе, в смертельном и сокрушительном порабощении людей. Перенос фетишизирует тайну, ужас и власть; он держит человека своей хваткой. Религия напрямую отвечает на проблему переноса, распространяя трепет и ужас на космос, которому они принадлежат. Она также берет на себя проблему самооправдания и снимает ее с подручных объектов. Теперь нам нужно удовлетворять не окружающих нас людей, но сам источник творения - силу, которая нас создала, а не тех, в чью жизнь мы случайно попали. Наша жизнь перестает быть рефлексивным диалогом со стандартами наших жен, мужей, друзей и лидеров и вместо этого становится измеряемой стандартами высочайшего героизма, идеалами, действительно подходящими для того, чтобы вести нас вперед и за пределы самих себя. Таким образом, мы наполняемся независимыми ценностями, можем принимать свободные решения и, что наиболее важно, можем опираться на силы, которые действительно поддерживают нас, а не противостоят нам. [48] Личность действительно может начать проявляться в религии, потому что Бог как абстракция не противостоит индивиду, как другие люди, а вместо этого наделяет его всеми силами, необходимыми для независимого самооправдания. Что может быть безопаснее, чем уверенно опираться на Бога, на Источник творения, самую страшную силу из всех? Если Бог скрыт и неосязаем, тем лучше: это позволяет человеку расширяться и развиваться самостоятельно.
Таким образом, проблема переноса, как и все человеческое, отчасти является проблемой ценностей, вопросом идеалов. Фрейд пытался удержать его в научной плоскости, показывая, насколько преувеличены и ложны переносные представления о реальности, что в значительной степени, конечно, верно. Но какова норма «истинного» восприятия? Здесь самому Фрейду приходилось уклоняться от прямого ответа. Что может быть более нереальным, чем восприятие нормального влюбленного человека, который самими своими преувеличениями доводит себя до восторга и расширяет своё бытие? [49] Ван дер Леу, великий психолог религии, видел проблему интроекций переноса шире, чем Фрейд. Он цитирует древнеегипетский текст, в котором некий Пахери описывает свою внутреннюю совесть как голос Бога, пребывающий в человеке; а затем Ван дер Леу говорит:
“Теперь, конечно, Ницше и Фрейд могут приписать «странность» голоса, который предостерегает нас, инфантилизму; «Не голос Бога в сердце человека, но голос некоторых людей в человеке» [говорит Ницше].”
Но ван дер Леу делает удивительное заключение: «Однако мы можем предпочесть и египетское объяснение; в этом вопросе феноменология не может принимать решения» [50]. Другими словами, мы можем предпочесть его из-за большей экспансивности бытия, которое оно предлагает, поскольку оно более образно связывает человека с высшими таинственными силами. Богосознание - это не только регрессивный перенос, но и творческая возможность. Но в отличие от Ван дер Леу мы утверждаем, что в этом вопросе психология должна принять решение: она может говорить о менее ограничивающих формах переноса.
Лучше всего, конечно, религия решает проблему смерти, которую не может решить ни один живой человек, как бы они нас ни поддерживали. Таким образом, религия дает возможность героической победы в условиях свободы и решает проблему человеческого достоинства на самом высоком уровне. Встречаются два онтологических мотива человеческого состояния: потребность полностью отдать себя остальной природе, стать ее частью, приписав все свое существование какому-то высшему смыслу; и потребность развиваться как индивидуальная героическая личность. Наконец, только религия дает надежду, потому что она открывает измерение неизвестного и непознаваемого, фантастическую тайну творения, к которой человеческий разум даже не может приблизиться, возможность многомерности сфер существования, небес и возможных воплощений, которые являются насмешкой над земной логикой - и тем самым снимают абсурдность земной жизни, все ограничения невозможности и разочарования живой материи. С религиозной точки зрения, «увидеть Бога» - значит умереть, потому что создание слишком маленькое и конечное, чтобы быть способным нести высшие смыслы творения. Религия забирает у человека самую творческую сущность, ничтожество и делает это условием надежды. Полная трансцендентность человеческого состояния означает безграничные возможности, невообразимые для нас. [51]
Что же тогда является идеальным для психического здоровья? Живая, неотразимая иллюзия, которая не лжет о жизни, смерти и реальности; иллюзия достаточно честная, чтобы следовать своим собственным заповедям: я имею в виду, не убивать, не отнимать жизни других, чтобы оправдать себя. Ранк рассматривал христианство как истинно великую идеальную глупость в том смысле, в котором мы его обсуждали: детское доверие и надежда на человеческое состояние, которое оставило открытым царство тайн. Очевидно, что все религии далеки от своих идеалов, и Ранк говорил о христианстве не в том смысле, как его постулируют на практике, а в его идеальном смысле. Христианство, как и все религии, на практике усилило регрессивный перенос в ещё более удушающую форму: отцам даётся санкция божественной власти. Но в своём идеале христианство во всём, что мы перечислили, стоит высоко, возможно, даже наиболее высоко в некоторых жизненно важных аспектах, как убедительно утверждали такие люди, как Кьеркегор, Честертон, Нибур и многие другие. [52] Любопытная вещь - как мы теперь можем окончательно убедиться - заключается в том, что Ранк после целой жизни работы построил сферу самого психоанализа на этой традиции мысли. В этом он стоит бок о бок с Юнгом, как так хорошо показал Прогофф. [53]
Наконец, если психическое здоровье - это проблема идеальной иллюзии, остаётся один значимый вопрос, связанный с человеческим характером. Если мы говорим о «наилучшем» идеале, мы должны также поговорить и о цене меньших идеалов. Какой урон наносится человеческой личности её неспособностью полностью удовлетворить двойные онтологические потребности? Мы снова возвращаемся к проблеме в жизни Фрейда: какова цена отрицания абсолютной трансцендентности, попытки сфабриковать собственную религию? Если человеку не удаётся черпать силы своего существования из высочайшего источника, какова расплата для него самого и для окружающих? Мы даже не начали обсуждать подобные вопросы в характерологии, но мне кажется, что они являются основными и необходимыми, ключевыми вопросами, без которых мы даже не можем вести обоснованный разговор о психическом здоровье. Ранк поставил основной вопрос: он спросил, способен ли человек вообще «утверждать и принимать себя из самого себя». Но он тут же уклонился от ответа, заявив, что «этого нельзя сказать». По его мнению, только творческий тип может до некоторой степени это реализовать, используя свою работу как оправдание своего существования. [54] Я сам поставил этот вопрос как центральный для науки о человеке, ещё не зная о работе Ранка. [55] Я думаю, что на это можно ответить так, как ответил сам Ранк - и мы это видели в предыдущей главе: даже творческий тип в идеале должен подчиняться более высоким силам, чем он сам. [56] Именно Юнг с его аналитической проницательностью увидел также причину этого, заключающуюся в том, что необычный человек возвращает свои проекции переноса обратно в себя. Как мы уже говорили в предыдущей главе, одна из причин его творчества заключается в том, что он видит мир на своих собственных условиях и полагается на самого себя. Но это приводит к опасному виду мании величия, так как делает его слишком наполненным своими собственными смыслами. Более того, если не фетишизировать мир с помощью переноса, совокупный опыт ложится огромным бременем на эго и рискует его уничтожить. Творческий человек слишком насыщен и собой, и миром. [57] Опять же, поскольку творческий человек имеет те же личностные проблемы, что и невротик, и тоже откусывает от целостного опыта, ему нужно какое-то разрешение в новой, более сильной зависимости - в идеале, в свободно выбранной зависимости, как сказал Ранк.
Мы отчётливо видели на примере Фрейда, что самые сильные из нас лишаются чувств, как дети, когда их подталкивают к необходимости взять на себя весь смысл жизни, поддержать его своими скудными созидательными силами. В конце шестой главы мы говорили, что Фрейд не мог сделать шаг от научного к религиозному творчеству. Как слишком хорошо понимал Юнг, это означало бы, что Фрейд отказался от своей особой страсти как гения. Юнг, должно быть, понял это на собственном опыте: он сам никогда не мог заставить себя посетить Рим, потому что, как он признавал, Рим поднимал вопросы, «с которыми я не мог справиться. В старости - в 1949 году - я хотел исправить это упущение, но упал в обморок, когда покупал билеты. После этого планы поездки в Рим были раз и навсегда отложены». [58] Что мы должны делать со всеми этими гигантами, падающими в обморок перед перспективой того, что нам кажется простым туризмом? Фрейд тоже не мог побывать в Риме до более поздних лет и возвращался каждый раз, когда приближался к городу.
Я думаю, что мы можем полностью понять эту проблему теперь, когда мы обсудили закольцовывание идей Ранка и Кьеркегора, особенно психологию творческой личности. У этих людей были проблемы, о которых не знает простой турист: они были новаторами, которые пытались придать совершенно новый смысл творению и истории, а это означало, что им приходилось поддерживать все предыдущие смыслы и все возможные альтернативные смыслы только на своих плечах и оправдывать их самостоятельно. Вероятно, Рим воплотил эти значения в себе, своих руинах и своей истории, и поэтому у них дрожали ноги. Сколько человеческой крови было пролито на его почве; сколько человеческих драм было разыграно с тем, что должно показаться с точки зрения истории такой бесчувственной и экстравагантной расточительностью? Это поднимает проблему, подобную проблеме динозавров, беспокоивших Фрейда, или деформированных младенцев, высмеивающих Лютера, только на уровне всего человечества. В шестой главе мы упоминали, что, когда сам Фрейд пришел проанализировать свое сопротивление поездкам в Рим и свое странное переживание в Акрополе, он увидел, что каким-то образом память об отце выносит на суд его собственные достижения; он сказал, что его беспокоит чувство «благочестия» перед ним. Я думаю, что если мы доведем анализ до его конечной точки, мы должны сказать, что каждый земной отец обвиняет нас в нашем бессилии, если мы становимся поистине творческими личностями; они напоминают нам, что мы рождены от людей, а не от богов. Ни один живой человек не может дать гению силы, необходимые для понимания смысла мира.