— Кто будешь? — пророкотал голос хозяина, а сам он улыбался мне, прищурив голубые глаза.

Я как можно спокойнее, но и со всей силой звучания, подстраиваясь под его лад, произнес:

— Мир дому вашему. Я Василий, сын Иванов, странствую по здешней земле, невдалеке от родных мест. Приюта прошу у вас на ночь…

Засмеялся хозяин, засмеялась хозяйка — и опять звучно, радостно. Хозяин подошел ко мне, и я рассмотрел его лицо в морщинах, крупный нос, чуть вытянутый, и глаза… голубые до сини, почти как у всех северян.

— Милый человек! Будь гостем. Разоблачайся, мойся да садись к столу. Станем ужинать. Скрасишь наш вечер. А зовут меня Илларион Петрович. Хозяйку уже знаешь, слышал, как звать — Екатерина Михайловна.

Я повесил мокрую куртку на крючок у печи, вымыл руки, а Екатерина Михайловна подала мне холщовое полотенце, вышитое крестиком по краям и на концах, где были еще прорешки. Она тоже улыбалась. Лицо ее было почти восковой прозрачности, она поглядывала и на меня, и на хозяина Иллариона.

Я вернулся на свое место, к лавке, где оставил рюкзак, и уже наклонился к нему, чтобы вытащить съестные запасы свои, и замешкался: а не обижу ли этим приютивших меня людей? Хозяин угадал мои намерения и сказал:

— Оставь свой мешок, пригодится самому…

И опять игривое звучание его голоса возбудило меня настолько, что я ответил громче, чем требовалось:

— Хочу, чтобы и моя доля была за столом.

Странное дело, в голосах хозяев слова звучали совершенно необычно. В них исчезла двусмысленность, неточность. Все было определенно, решительно.

Мы собрались к столу. На хозяине была толстая серая куртка с глухим воротом, откуда выбивался белый воротник рубашки. Седина его волос, аккуратно зачесанных назад, приглаженной бороды еще сильнее оттеняла удивительную синеву глаз. А Екатерина Михайловна — в кофте ручного вязания, тоже серой, из козьего пуха, с отложным воротником белой накрахмаленной рубахи. Что-то торжественное проявилось в их внешности.

Заметил я чистые половики, что вели к двери, за которой были верхние комнаты.

Сам стол, покрытый белой скатертью, уставленный кузнецовским фарфором, поражал обилием жареного, пареного, солений, приправ, варений. Здесь были и пироги с рыбой и грибами, и винегреты с солеными огурцами. Я обомлел. Постарался забыть, что за мной кто-то гнался, что меня кто-то подстерегал, что и теперь притаился, может быть, у самой двери.

— Ну что ж, приступим, — сказал хозяин. — Проводим уходящий день.

И тут как будто голос его стал тише, привычней для меня.

— Да уж и приступим, — подала голос и хозяйка.

— И проводим уходящий день, — поддержал и я.

— Откуда же вы? — обратился Илларион Петрович ко мне.

Да вот… — произнес я невнятно. Откашлялся, проговорил тверже: — Странствую… Писатель… Познаю жизнь…