Уходящее солнце успело на мгновение осветить ее всю, все линии трепетного тела, и оставило ее одну властвовать здесь. Она тихо села рядом со мной, как-то пугающе близко (в то же время невинность была во всем ее облике), чуть наклонила голову и стала рассказывать о недавних днях, проведенных в Прибалтике, о дюнах, о солнце. Но то, как она говорила, как смотрела на меня, и то, какие тени и блики блуждали по ее лицу — все это действовало завораживающе. Что-то упоительное, ароматное, торжественное, праздничное было в ее словах.

Надя примостилась на сундуке и с удивлением разглядывала нас, и мне показалось, что она как будто объединяла меня и женщину. То же, что случилось тогда, в то мгновение нашего сидения, казалось, должно быть и невероятно смешным, и невероятно торжественным. При деревянном ангеле, при акварельных цветах на листе.

Вдруг я услышал голос Надежды. Она что-то сказала. Но я не понял ее, потому что мысленно был уже далеко отсюда — в лесах моих и полях. И все же я сделал над собою усилие, чтобы понять, потому что увидел в глазах ее упрек.

— …Иди же! — повторила моя подруга. — Иди, погуляй, ты же хотел, а потом возвращайся, мы никуда не денемся. Приготовим тебе чай.

Это они обе заметили — мне нужна была передышка, чтобы вздохнуть. Я и сам это чувствовал…

Все было покончено с моей прежней жизнью. Не помню, где я бродил в те дни, какие совершал круги и где мыслями витал. Помню, мы уже шли вместе, вдоль реки, по течению ее, в сумраке начинающегося лета, и это движение наше, путь наш, начало нашей жизни было долгим и трудным. Уже в темноте мы вышли к плотине, о существовании которой я не знал, не предполагал, опустились у самой воды на теплый еще гранит и там сидели в молчании долго, при свете луны и фонарей. Здесь начиналась наша жизнь, и ее надо было суметь прожить в той радости, с какой она началась.

Прошло время. Земля, пившая неоднократно сходящий на нее дождь, уже произрастила злаки. Мы готовились к свадьбе. И все ждали дня, чтобы приветствовать нас, плакать и смеяться.

И Маша ждала этого часа, чтобы предстать передо мной в страхе, трепете и нежности согласия — жены моей перед небесами и людьми. Вот-вот должно было состояться соединение двух миров… И вдруг, очнувшись от тяжести и боли, я понял, что не готов к этому, не могу, не в силах… Пошел к ней, чтобы сказать… Что сказать? Как рассказать ей о том, что дни мои стали не мои, что время, когда я жил без нее, стучится во мне, что надо уехать?.. Вот к чему я подбирался, к чему готовился внутренне. Но мне ничего не пришлось говорить, она сама взяла на себя бремя этого объяснения. Она как будто ждала меня. Она действительно ждала меня. Бледность, холодность, неподвижность. Она, как я понял, предчувствовала непредвиденное. Я запомнил на всю жизнь, как она тогда сказала: «Я думала, это навсегда…» Она не поехала провожать меня, ничего не хотела слышать, как будто меня уже не было с ней.

Я брел лесом, тем лесом, которым почти бредил в Москве. Пытался успокоить себя, мол, все образуется, когда вернусь, но шел-то я пока что совсем в другую сторону. Вспоминал ее образ, ее лицо с удивленными, грустными глазами… Что я наделал, как я мог причинить ей боль!.. Но разве мог я теперь вернуться! Я знал, что горе тому, кто в объятиях возлюбленной сохраняет гибельную зоркость и предвидит возможное расставание с ней. Я думал, достанет ли мне характера и чувства, чтобы больше никогда не обидеть ее, не причинить ей боли. И буду ли я достойным ее защитником.

Я уже брел лесом, по давно наезженной дороге, свернул на нее с песчаника, чтобы никто мне не встретился. Видимо, все лето беспрестанно шли дожди. Да и теперь моросил по-осеннему мелкий, неторопливый. Я не остановился в том городке, Мифодьеве, почти мифическом, стольном граде этой округи, куда так стремился в начале лета, в городке, который любил, в котором провел столько дней с друзьями у озера, в дубовых рощах, у монастырских стен, где мы всегда пили прозрачную ледяную воду из источника. Меня гнало мимо, вперед и вперед, но к известной, ведомой цели. Потому я не только не остался там, не зашел ни к кому, но и выбрал путь совсем другой — не к той деревне, где меня ждали все лето, а отправился туда, где никогда не был. И теперь я шел под дождем и не знал, куда выведет меня эта дорога. Как раз этого я и хотел. Но телеграмму я все же успел отправить. «Иду к тебе» — так это звучало, в оправдание собственной слабости. Постепенно я стал различать в лесу и следы дороги и рытвины, когда пересекал просеку, тут не совсем забыт был человек. И что-то уже напевал, смотрел, где должно быть солнце, и прикидывал, сколько времени осталось до темноты, успею я куда-нибудь или заночую в стоге сена, в листьях, в шалаше лесоруба, уже подумывал, где бы сделать привал, передохнуть, развести костер и наконец поесть. И тут почувствовал — не услышал, а почувствовал — шорохи, чье-то движение сбоку от себя… Страх, настороженность, ожидание опасности, что, оказывается, помнилось с детства, — все это вдруг пробудилось во мне. Я слышал, чувствовал, как кто-то идет за мной. Хотелось не обмануться в предчувствии, что это был человек. Не встречный, не попутчик, а именно крадущийся за мной. Беспокойство птиц подсказывало мне, что это какой-то человек, а не зверь лесной. И не друг. Он преследовал скрытно, томился. Тут надо было ждать встречи. Мне, видно, предстояло испытание.

Открылась река, через нее деревянный, трухлявый мосток. Лес отодвинулся. Просторно и светло было кругом, как будто и дождь стороной лил, лесом, а здесь, над рекой, собрался легкий туман. Место для встречи было идеальным, да к тому же возникла мысль о костре. Я сошел с дороги, бросил рюкзак у пеньков и стал собирать хворост. Время шло, я уже успел разжечь костер и сходить за водой, успел присмотреть и палку, которая могла пригодиться, и положил ее рядом; но преследователя не было, он не показывался, не нападал и даже не напоминал о себе. Может, все это было моей фантазией?..

На мгновение мне показалось, что я один, что никого нет, на всю округу, на все леса… Я отпил глоток чаю, но не удержался, крикнул: «Эй, кто там, выходи!» Что-то я еще кричал, призывая его. Эхо вернулось голосом, моим, ответили гулом деревья, даже, казалось, вода в речке всколыхнулась. Я не долго думал, не долго собирался. И когда уже был на той стороне реки, прибавил шаг, снова послышалось мне движение — кто-то шел за мной.

Небо начало темнеть, вечерний ветер пронесся, обдав меня холодком, запахами дремучего леса, и тут я ощутил, что дождь вот-вот прекратится. В это время раскрылась чаща — ничем не ограниченное небо, возделанные поля под ним, а в излучине реки, в низине — деревня. Серебристо-серый цвет изб, голубоватый дым над крышами — начали топить на ночь печи — сливались со свинцовым горизонтом, и сам дождь был, казалось, необходимым. Все во мне ликовало — там был кров, там были люди. Откуда только у меня взялись силы.

В деревне, уже не спеша, прошел несколько домов и остановился у одного, который, как мне показалось, смог бы пригреть меня. Это было большое, древнее, хорошо сохранившееся строение в два наката, как здесь говорят, с двумя рядами окон по лицу, с двором, с березами, рябиной и липой у входа. И то, что здесь были эти деревья, и то, что дом, несмотря на свою громоздкость, не имел вида крепости, потянуло меня к нему. «Тут живут добрые люди» — так я сказал себе, поднявшись в сени, и постучал в обтянутую войлоком дверь. Никто не откликнулся. Да и стук был приглушенный. Но за дверью я слышал голоса и какие-то звуки, будто настраивали музыкальные инструменты. Еще поднимаясь в дом, оглянулся и заметил, как что-то серое метнулось за угол соседнего дома. Я еще раз постучал и открыл дверь.

Меня сразу обдало теплом и запахами приятными, тонкими — травы, лампадного масла и свежеостру-ганного дерева. Большая комната, весь дом, казалось, открылся сразу передо мной — окна и просветы чередовались равномерно, верстак в передней части и мужчина, склонившийся над ним, дальше — столы, и лавки, и буфет, и громада печи, и сияние икон, и ружья на стенах, а уже как будто совсем далеко — женщина в платке, что-то перебиравшая, перекладывавшая в огромном сундуке.

В первую минуту мое появление не было замечено.

Я ждал, любуясь слаженностью и складностью работы хозяев, как будто делали они одно дело. И в какое-то мгновение, когда я словно бы уже стал привыкать к этому дому и к мысли о своей к нему принадлежности, вдруг раздался голос, звучный и глубокий.

Хозяин расправил плечи, повернулся всем телом ко мне и, вроде изучая меня своими спокойными голубыми глазами, проговорил:

— Гость к нам, Екатерина Михайловна! Встретить надо! Кончим работы на сегодня.

Что-то необыкновенное было во всем этом, будто время ушло вспять, к моему детству. Момент был особенным, никогда в жизни не забуду этого.