Для родителей тяжело больных детей, как и для родителей аддиктивных больных, было характерным ожидание/предчувствие худшего. Это переживание у матерей аддиктов часто детерминирует так называемое «провокационное» поведение. Переживание тревоги, проявляющееся в ожидании/предчувствии худшего у матерей тяжело больных детей, также может деструктивно осложняться угнетающим сверхконтролем состояния ребенка, проявляясь в требованиях выполнения чрезмерных гигиенических процедур, сверхжесткого соблюдения режима и т. п.
Сходство эмоциональных переживаний и способов борьбы с тревогой, наблюдаемое у матерей хронически больных детей и матерей взрослых аддиктов, свидетельствует о наличии стрессогенного компонента в происхождении данных феноменов. Иначе говоря, такие ядерные для констатации созависимости проявления, как сверхгенерализованная тревога и явный сверхконтроль поведения не могут быть полностью атрибутированы данному явлению и имеют ярко стрессогенный характер.
Эти данные подтверждают результаты различных исследователей, говорящие о том, что наличие хронических нарушений физического или психического функционирования у ребенка относится к событиям исключительным по своей травмирующей силе для его родителей, а переживаемый ими дистресс часто сопровождается деформацией семейных отношений, нарушением психического и/или физического здоровья, которые, в свою очередь, обусловливают дальнейшую дезадаптацию членов семьи больного (Голубева, 2006; Хазова, Ряжева, 2012; Dumas, Wolf, Fisman, Culligan, 1991; McCubbin M. A., McCub bin H. I., 1988; Hastings [et al.], 2005; Whalen [et al.], 2006; Tunali, Power, 1993). Появление хронически больного ребенка в семье часто приводит к тому, что отношения с ним становятся структурообразующим элементом, опосредуя все семейное взаимодействие. Изменяя дистанцию и ролевые ожидания членов семьи, отношения матери с больным ребенком вплетаются в групповую норму, деформируя всю систему семейных отношений.
Таким образом, существуют сходные тенденции семейного функционирования, а также компоненты субъективного «бремени» у матерей хронически больных детей, вне зависимости от нозологической принадлежности расстройства и возраста больного ребенка.
В то же время не следует полностью отождествлять процессы, происходящие в семье, где один из членов имеет выраженный соматический дефект (например, в случае необратимых нарушений в развитии ребенка), с особенностями функционирования семьи, имеющей так называемого «идентифицированного пациента», к числу которых, с позиции системных теорий, относятся семьи, где ребенок страдает накротической зависимостью.
В рамках системных теорий «провокационное» и «потворствующее» поведение родственников рассматривается как попытка снять напряжение, возникшее в семейной системе в связи с невозможностью удовлетворения определенных потребностей (Frankenstein, Nathan, Sullivan [et al.], 1985; Jacob, Ritchey, Cvitkovic, Blane, 1981; Steinglass, Davis, Berenson, 1977). Например, сверхконтроль за состоянием наркозависимого может выступать в качестве специфического стереотипа поведения, помогающего матери снизить переживаемую ей тревогу, зачастую не связанную с состоянием аддикта, а возникающую, например, из-за ее неудовлетворенности в сфере супружеских (сексуальных) отношений. Другими словами, наркозависимый выступает в качестве «громоотвода» для снятия накопленного матерью напряжения. Тревога, которую она перманентно испытывает в силу своей личностной дисфункциональности, находит благодатную почву, направление для выхода и опредмечивается такой матерью через страх возобновления наркотизации ребенка. Захлестывающая «деструктивная» тревога матери препятствует ее эмпатическому взаимодействию с наркозависимым, что, в свою очередь, возможно, порождает и наверняка усиливает отсутствие взаимопонимания, часто озвучиваемое матерями.
В формировании стереотипов «провокационного» и «потворствующего» поведения матерей больных героиновой наркоманией могут также участвовать такие их личностные особенности, как неспособность устанавливать адекватную межличностную дистанцию, трудности в построении доверительных контактов, неадекватность оценки себя и окружающих.
Некоторые авторы подчеркивают наличие вторичной выгоды для семьи от наркотизации ребенка. Так, наличие в семье наркозависимого позволяет родителям стать заботливыми, незаменимыми, любящими и нужными (Березин, Лисецкий, Серебрякова, 2001).
С нашей точки зрения, при оценке особенностей личностного и семейного функционирования родственников аддиктов, помимо рассмотрения происходящего в семье в рамках концепции созависимости, сурогатно отражающей системные теории психотерапии в современной наркологической практике, необходимо учитывать процессы адаптации семьи к травмирующей ситуации наркотизации близкого. Недооценка этих процессов может вести к неверному толкованию как всей семейной динамики, так и переживаний, отмечаемых у отдельных родственников больных.
В своей работе J. Orford [et al.] (2010) практически не приводит описаний переживаний тревоги, связанных с собственной личностью, у родственников наркозависимого, ограничиваясь в основном перечислением нарушений физического и психического здоровья, появление которых родственники атрибутируют воздействию хронического стресса, обусловленного болезнью близкого. Вероятно, это связано с тем, что сами близкие редко артикулируют наличие тревоги за самих себя. Такая тенденция, в свою очередь, обусловлена как трудностями дифференциации собственных эмоциональных состояний, характерными для матерей наркозависимых, так и выраженной гиперсоциальностью матерей, которые неосознанно рационализируют эти переживания, поскольку считают их проявлением трусости и малодушия.
Проведенное нами исследование показало, что специфика переживания тревоги матерями аддиктивных больных связана с наличием у них выраженной, но недостаточно артикулируемой тревоги за сохранность собственной личности (свою жизнь, репутацию, материальную состоятельность).
Выявляемые у матерей пациентов с героиновой наркоманией тенденции личностного функционирования обусловлены не только преморбидным личностным дефицитом, но также являются и реакцией личности на ситуацию болезни близкого. Так, например, тревога, которую мать наркозависимого испытывает вследствие описанной ранее личностной дисфункциональности, находит выход и опредмечивается ею в переживаниях, связанных с болезнью ребенка. В то же время особенности данного заболевания дают благодатную почву для переживания тревоги матерями больных. Эти переживания преобретают у матерей наркозависимых чрезвычайную интенсивность, дезорганизуют их деятельность и мышление, лишая возможности принимать адекватные решения и оказывать помощь больному.
Матери наркозависимых, как правило, полностью сосредоточены на психическом и физическом благополучии собственного наркозависимого взрослого ребенка. Отсутствие «запроса» на психологическую помощь им лично значительно затрудняет своевременную диагностику и коррекцию их психического состояния.
Своевременному обращению матерей наркозависимых за помощью к специалистам, как правило, препятствует страх перед социальной стигматизацией, в формировании которого, по мнению некоторых авторов и по нашим наблюдениям, в значительной степени участвует и профессиональное сообщество, часто оказывающее ятрогенное влияние на родственников больного (Goldstein, 1981; Lefley, 1989). Так, матери больных наркоманией говорили, что чувство собственного бессилия и ничкемности особенно усиливалось, когда они не находили поддержку, обращаясь за помощью к окружающим, в том числе специалистам, встречая лишь «равнодушие или презрение» по отношению к себе.
В формировании стигматизирующего отношения специалистов к родственникам больных наркоманией значимым является преимущественное нежелание признавать полезной активную роль близких в лечении больного. Так, например, В. В. Чирко, М. В. Дёмина, М. А. Винникова и А. М. Баринов (2005) описывают «тенденцию к навязыванию своих средств и методов лечения», а также «пренебрежение назначениями и рекомендациями врача» в качестве психопатологических проявлений созависимости. В то время как такие проявления могут отражать закономерную трансформацию роли родителей хронически больных детей в терапевтическом процессе, описанную, например, M. D. Jerrett (1994) и J. S. Coffey (2006) как «накопление опыта и принятие управления» (taking charge). По мере накопления информации и обучения уходу за собственными хронически больными детьми родители начинают занимать более активную позицию, выступая в качестве экспертов в лечении собственных детей, часто принимая решение о применении или отказе от врачебных предписаний, например, приеме назначаемых лечащим врачом лекарственных препаратов. Фактически в такой ситуации возникает поле для столкновения родительских и врачебных представлений о течении и терапии заболевания ребенка. Такие столкновения могут в значительной степени осложняться, поскольку, обладая собственной уникальной информацией (опытом), как родители, так и специалисты, в зависимости от степени и уровня личностной состоятельности, могут практически исключать из рассмотрения альтернативную позицию. Адекватное понимание наличной ситуации при этом может искажаться как личностными установками матери и врача, так и характером их взаимодействия.
В ситуации отсутствия необходимой психологической и социальной помощи и поддержки происходит постепенное эмоциональное истощение, «выгорание» матерей. Безуспешность попыток совладать с болезнью ребенка и изменить его поведение приводит к так называемой дегуманизации (обесцениванию) – тенденции развивать негативное и даже циничное отношение к больному.
Такие переживания у матерей наркозависимых, как правило, значительно усиливают чувства вины и стыда, а также сопровождаются тревожными и депрессивными реакциями, гореванием по поводу утраты преморбидной личности больного и существовавших до болезни отношений. Следует отметить, что схожие тенденции выявляются и при исследовании родственников психически больных (Hou, Ke, Su [et al.], 2008; Noh, Turner, 1987; Lefley, 1989).
Дефицитарность внешней границы «Я» у матерей наркозависимых, часто интерпретируемая как созависимость, существенно затрудняет реабилитационный процесс, поскольку препятствует выполнению рекомендаций специалистов, настаивающих на предоставлении «независимости» больному, необходимости «эмоционально отделиться» от него.
Эти рекомендации, как показывают наши наблюдения, в некоторых случаях приводят к периодическим попытками жестко отгородиться от больного, поскольку «не видеть и не слышать его» представляется единственно возможным способом изменения отношений с ним («деструктивный» паттерн внешнего Я-отграничения). Однако такой разрыв носит формальный характер и фактически представляет собой лишь мучительное ожидание возможности нового «слияния» с нуждающейся в эмоциональной опеке личностью (собственного ребенка), в том случае, если не проводится специализированной работы, направленной на осознание потребности в поддержании симбиотических отношений.
Формирование симбиотических отношений с ребенком может выступать в качестве механизма удовлетворения потребности в безопасности для его матери, которая испытывает страх в связи с возможной независимостью ребенка (Bowen, 1960; Wolman, 1965; Summers и Walsh, 1977; Кохут, 2002) или же являться проявлением нарциссизма матери, которая неосознанно не желает, чтобы ребенок подрастал, воспринимая его лишь как продолжение собственного «Я» (Фромм, 2012).