Брунет уже не закусывал, и всё охотнее погружался в разговор. В какой-то момент он стал рассуждать об искусстве, его влиянии на человеческие умы и признался, что обожает американские мультики и Энди Уорхола.
– Америка во всём впереди. Они мастера: из любой какашки конфетку сделают. Один Голливуд чего стоит. Я про Уорхола уже и не говорю. Он из дерьма, в хорошем смысле этого слова, столько сделал шедевров, что тебе и не снилось, – махнул он на Грота рукой.
В это время за стойку юркнул доктор. Следом за ним, чтобы подготовиться к новой сценке, появился и Иосиф. Улыбка, игравшая на его лице во время выступления, за кулисами сменилась на мученическую гримасу творца, недовольного результатом проделанного.
– Служитель Мельпомены в переднике Геллы, – патетически произнёс Митрофан, сопровождая взглядом движения артиста, стиравшего помаду с губ после воплощения образа неуклюжей официантки. – В тебе – талант, а ты его растрачиваешь на всякую дрянь. Идёшь проторенным путём. А это, дорогой мой, удел дилетантов. Творцу нужно бузить, преломлять, заглядывать в клоаки и ставить обществу диагноз. Я правильно говорю, доктор? Доходить до сути… выхватывать идеи, замешивать их на чувствах… больше секса, сексульности. А, иначе, какой ты Уорхол, какой ты, к черту, Энди? – засыпал и на время просыпался Брунет. – Доктор, запомни: это наш русский Уорхол, – ошибочно показывал пальцем на Грота Митрофан. – Из дерьма – конфетка. Из грязи – в князи. Понял? Энди наш…
Он что-то ещё промямлил напоследок, перед тем как окончательно замолкнуть, то ли «нам стужа похрен», то ли то же самое по смыслу, но уж совсем нецензурное, что могло оскорбить даже слух Юаньчика.
Утром следующего дня Иосиф обнаружил на себе оранжевое боа фальшивой фрау фон Лемпке и спящую рядом с ним рыжеволосую девицу. Неизвестная гражданка лежала спиной к Маркину, что очень мешало ему построить логическую цепочку из обрывочных воспоминаний финала загородной поездки. Грот спал в одежде на полу, зажав в руке скомканные стодолларовые бумажки.
– Мы куда-то вчера ещё заезжали? – спросил Алексей, когда, пробудившись, зашёл на кухню, где Иосиф под круто заваренный черный чай анализировал прошедшие гастроли. – Двухсот баксов нет. Но откуда-то взялся блок сигарет и куча цветов… Кошмар.
Лицо продюсера выглядело хмурым. Он отказался от чая и присосался к водопроводному крану, даже не став ждать, когда из него пойдёт холодная вода. Залив внутренний пожар, Грот многозначительно выдавил:
– Одно могу сказать точно: концерт удался.
Друзья посмотрели друг на друга, лица их просветлели и оба вдруг расхохотались. Смеялись они во весь голос, до слёз. Иосиф согнулся, сидя на хлипком кухонном табурете, и заливался, словно ребёнок, задорно, заразительно, звонко. Алексей, преодолевая головную боль, ржал натужно, как конь, и тоже долго не мог остановиться.
Наконец, Лёсик, давясь смехом, всё же произнёс:
– Рожа у Татусика, как у её… кошки.
Нелепого и мало отражавшего реальность сравнения друзьям хватило ещё на несколько минут взрывного безудержного сумасшествия.
На шум и смех в кухню зашла заспанная, закутанная в плед рыжеволосая девица.
– А у вас тут весело, мальчики, – игриво поприветствовала она друзей и тут же сообщила: – Страшно хочу кофе и сигарету.
– Ты кто? – почти одновременно спросили мальчики.
– Виктория, Вика. Не помните, пьяницы?
Иосиф и Лёха переглянулись, и квартиру вновь потряс здоровый молодецкий хохот. После ничтожной паузы к дуэту подключилась и Виктория.
Соседка-старушка, жившая через стенку, в испуге перекрестилась от непонятно откуда доносившихся в её квартире завываний.
IV