— Зато я к тебе часто подходила. Ты принимал мои рукописи, но никогда ничего не сделал, чтобы помочь их опубликовать. А в те времена, если за тебя никто слова не замолвит… Да что уж там. Теперь я знаю, что пишу нормально. А тогда… Я уже привыкла — отдать тебе, все одно, что выкинуть. Ты их даже не читал. Я уверена!
— Да, что я… Я знал, что ты не пропадешь. А надо мной главный редактор был.
— Ну и что. Когда я отдавала другим ребятам, из твоей же редакции, все проходило в печать через того же главного редактора. А ты… добивался публикации тех, что ложились на стол! А я… должна была страдать комплексом неполноценности только из-за того, что не имела наглости.
— Но я же не мог просить за тебя! Я вообще не мог нести твои статьи главному!
— Но почему!? — с трудом скрывая ярость, прошептала Алина.
— А потому. Вдруг кто-нибудь бы догадался… ну это, как я к тебе отношусь. Сказали бы, что тяну свою пассию, объективность потерял…
Он шел за ней, не замечая, в какие переулки сворачивает, куда вообще идет. Было темно, но он не спотыкался. Он словно не чуял земли, как заколдованный. А она, петляя, завела его за дощатый забор в какой-то незнакомый безлюдный двор дома на капитальном ремонте. Дом был пуст. Пуст настолько, что не было в нем ни рам, ни перегородок, ни перекрытий, ни шорохов. Зловещая тишина. Зловещие провалы окон зияли как врата ада. Множество врат — и все притягивали взгляд своим пристальным вниманием.
— Объективность потерял?.. — она обернулась к нему резко и прижала к стене. — Объективность? Да ты давно её потерял! Понял?! Ты все потерял. Ее классически правильное лицо напоминало мраморную статую при свете факела в ночи, статую, которая зверски ненавидит тебя живого, за то, что тебе не постичь, за то, что ей ничего не изменить. Глаза казались такими же повалами окон, за которыми зияла пустота, всепоглощающая роковая пустота.
Он почувствовал, как руки её скользят по его пуговицам и, задыхаясь, пролепетал:
— Не-е… я жене не изменяю.
— А я не хочу изменять себе, — прошептала ему на ухо Алина, возбуждающе щекоча ушную раковину мягкими губами.
"Сволочь! Сволочь! — все разрывалось в ней. — Все вы сволочи! Тоже мне, короли мира, старающиеся не терять какую-то там объективность! Да что это за люди такие, которые свои выпирающие наружу придатки называют своим "мужским достоинством!" И носятся с этим, как действительно с достоинство: я, мол, ту хочу, эту не хочу, на ту встает, а вот эту люблю. Жене он, видите ли, не изменяет — слюнопускатель! Весь уже в пузырях слюнявый! А я!.. Я умираю — при всем при этом — от болезни монашек! А он: "не-е…" блеет как козел, — ты не такая!" Не изменяет он. Достоинство бережет, на всех не тратит. Боится, сволочь, кабы чего. Вот я сейчас тебя, как последнюю бабу изнасилую!"
Он знал её десять лет! Но знание одного мгновения было ошеломляющим. Плотно прижав его к шершавой кирпичной стене, она наскочила на него, крепко зажав между бедер. Сексуальное напряжение было не просто сексуальным, а тем самым, которое наступает у мужчины в момент сильнейшего напряжения всего организма, когда он находится в опасности, когда в сопротивлении, борьбе противостояния.
Все что она не делала, любим своим движением, она унижала его. Но он не мог её оттолкнуть. Руки висели, как плети. Он не мог убежать — спущенные брюки не давали возможности двинуться. Впрочем, если бы ему не мешали эти путы, он все равно не смог бы ничего изобразить, кроме бега на месте. И вдруг — все кончилось.
Она отскочила от него, он увидел, как спокойно и деловито она отряхивает длинную юбку, стряхивает с ноги белые трусики. Они взлетели и опустились на черный холм строительной грязи намокшим в одночасье печальным мотыльком, который больше никогда не взлетит. Но он не мог ещё и двинуться, когда Виктория пошла от него прочь.
— Но… я… я ещё не кончил, — робко пролепетал он.
В полутьме, он увидел, как она резко расправила плечи, и остро льдинками в сердце резанул отблеск её взгляда.
— Не пропадешь, — презрительно бросила она и ушла.
Алина вышла с заброшенного двора, на тусклый желтоватый свет уличных фонарей, прошлась по переулку, свернула налево. Темно. Только огромная луна нависает над головой и от лунной тени все вокруг кажется приземистым. Земным… Материальным… Казалось, можно ухватиться за собственное дыхание. И шаги… собственные шаги — словно преследовали её, отдаваясь в висках. Она перевела дух, оглянулась — нет, никто не шел за ней. Свернула направо и долго-долго шла, стараясь не терять прямую линию пути. Мучительно долго. Свернула направо, снова направо, и вдруг увидела его, идущего ей навстречу. Но не дрогнула. Было заметно, как он изо всех сил старался держать прямую линию спины.
Они поравнялись — и прошли мимо друг друга, словно невидимка мимо невидимки.