ГЛАВА 6

Алина сидела в подвальном кафе — небольшом, полутемном, уютном помещении с сомнительной славой. В том самом, где обычно собирались репортеры.

Текущих событий репортеры не обсуждали. Они отдыхали от беспрерывной текучки. Здесь текли алкогольные реки. И обычно точные мастера лаконичного жанра, оказавшись в этом подвальчике, выражались невнятно.

Длинный стол, перепутанные свои ли, чужие стаканы, бутылки из-под или с — водкой, пивом, вином всех градусов и мыслимых классов.

Алина подошла к стойке бара, заказала чашечку кофе, нарезку испанской сырокопченой колбасы, бутылку красного "Бордо", потом оглянулась, заказала ещё одну. Здесь было не принято брать только на себя. Столов было мало. Знакомые и незнакомые делили общее застолье.

Она села за длинный стол, кивнула знакомым лицам, закурила и впала в прострацию. Словно сквозь аквариумное стекло следила она за давно привычными движениями и передвижениями пьющих собратьев. Они казались хаотичными, но, как ни странно, из года в год все повторяется с невероятной точностью. За три часа до закрытия можно предсказать — кончится ли это пьяное дело всеобщей любовью: обниманиями, лобызаниями при прощании, разойдутся ли — сухо пожимая друг другу руки, или все окончится мордобоем, в результате которого никто особо не пострадает и никто ни на кого не обидится.

Фразы, долетавшие до её слуха, тоже казались, бессмысленно сумбурны: "… во — я как вчера… академик Пивчинский?.. Нее… я только живопись Петрова-Водкина — потребляю… с Сухово-Кобылина изжога не мучает?.."

— Ребят, кто-нибудь знает, нашли ли скрипку Страдивари? — прорезала гул голосов Алина, обращаясь сразу ко всем.

— О, Алечка! Дорогая! А я думал, что ты уже того… умерла или в Америку уехала. Расслабься! Налейте Але!

— Алинка! Какое редкое явление! А все о деле! Ты же, говорят, замужем за миллионером. Оно тебе надо?..

— Народ, поднимаю свой стакан за нашу Алечку. Я всегда был влюблен в нее. Когда она лет… этак сто назад, появилась в нашей редакции, я онемел и…

— Да ладно сто, Алинушка с тех пор ни капли не изменилась.

— Но вечность прошла, други. Целая вечность.

— Слушай, — женский голос прорвал мужские басы, — а чего это ты к Альке привязался. Ты и впрямь теперь издатель? И впрямь?! Ценный ты теперь парень, Миша. Знаешь, как я тебя любить буду…

Алина усмехнулась, взглянув на клеящуюся Ольгу. Дикая жалость к этой, вечно метущейся от мужчины к мужчине, знакомой пронзила её. И поняла, что жалость эта появилась в ней — лишь благодаря чувству присутствия собственной смерти. Всех, абсолютно всех, ей было жалко. И спивающегося бывшего номенклатурного работника, и клюющего носом, но упрямо приподнимающегося и тут же вскидывающего по-птичьи голову бывшего цензора, который, едва заговорит — всех превратит ни во что, и при этом, оставаясь в курсе всего, безо всякого сомнения ощутит, что он всегда прав. Жалко было и Вадика — студента филфака, третий год не способного сдать английский за третий курс, но при этом — подрабатывавшего на радио в Лондоне. Жалко было удачливых — оттого, что они не осознают — насколько временны их удачи. И неудачливых тоже. А Ольгу в особенности.

Она писала эротические эссе для "СПИД-ИНФОРМ" и других желтых газетенок. Она преуспела в эротическом языке, но не преуспела в личной жизни — выбирая мужчин способных публиковать её работы, но не способных любить. Быстро исчерпывала их способности, кидалась на новых. Кидалась искренне, никогда не пудря мозги — ты мне публикации, я тебе — школу эротики, но этих, новых, становилось все меньше и меньше. Все, как к человеку, относились к ней по-приятельски ровно, но, как от женщины, все чаще и чаще шарахались. Вот и Миша на этот раз… Слушая её нашептывания, он краснел, встретившись взглядом с кем-либо, тихо отстранялся, тряс поповской бородой: мол, вот, дает. — Но все же сидел рядом. С другой стороны, подыгрывая Ольгиному эротическому террору, его плотно держала под руку Томка и, пока говорила одна, то в щечку, то в ушко — целовала другая.

"Можно подумать, что я в публичном доме". — Подумала Алина. Но подумала без тени брезгливости, так… отметила с печалью. Она бывала в этом кафе не чаще, чем раз в полгода, но видела всегда одно и тоже. И знала — ничем особенным такие игры не кончаются: поиграются и разойдутся по домам. В крайнем случае, завяжется какой-нибудь кратковременный роман. Только — не благодаря подобной игре. Люди, которые столько всего видели, не способны воспринимать подобную реальность всерьез — реакции нет — все подменили мастерски составленные фразы. Сексуальности нет — одни слава о сексе. Но её кольнуло, когда на мгновение вынырнув из женских тисканий, Миша сказал:

— Да что вы, ей богу, замучили, девчонки! Я, может быть, Алю люблю.

Кольнуло её остро, не льстиво, оскорбительно. "Что же это за любовь такая! — возмутилась про себя Алина, много лет подозревая, какие чувства испытывает к ней Михаил. — Да что же это за любовь, когда твоя любимая — то падает, то умирает, то разбивается в новом порыве на журналисткой стезе, и кто угодно подаст ей руку, кроме тебя, любящего! И вот сейчас! Сейчас! Когда мне так… так панически страшно, когда держусь из последних сил, ты даже не чувствуешь… продолжаешь, так просто играть словами… "ах, я Алю люблю!.." — Сволочь!" — ели сдержала свое возмущение Алина. Встала из-за стола. Произнесла вполоборота, не выпуская Михаила из виду: