Глаза Себастиана прикрылись и спустя минуту раскрылись вновь.

— Ты плачешь, Деон?.. мой друг… И ты, Эвангел, отец мой?.. — молвил он, с по-детски (или, как истинно зрелось мне, с божественно) лучезарной улыбкой созерцая нас. — Слезы ваши тихи… ночная роса… не тревожат моего покоя… Я заслужил… Эти слезы — единят вас… сливают души… Вы не должны расставаться… Отныне вы дороги друг другу… ибо нет ничего дороже для человека, чем взаимодоверие… ибо когда нет обоюдной веры, невозможно и благоединство… Эвангел был мне добрым отцом, Деон… Его величие — в его сердце… Он станет достойной поддержкой вашей семье… а ваша семья — необходимой опорой ему…

— Да, Себастиан, — сказал я, убежденно обменявшись с Эвангелом взглядами. — Так и будет.

— Знаю… — смежив веки, чуть слышно произнес Себастиан.

Темные воды ночи, бесшумно приливая в окна, исподволь затапливали комнату. Эвангел зажег и поставил на тумбочку у кровати свечу, при тусклом и расплывчатом сиянии которой еще глубже казалась окружавшая нас темнота, еще бездоннее тишь… Расположившись обок на стульях, мы сидели рядом с Себастианом, чье слабое дыхание почти не касалось слуха; по временам я взглядывал на Эвангела: его мягкое, но застылое лицо, словно бы вытесанное из мрамора, ни на миг не меняя выражения, хранило тот же резец счастливой скорби, и его сосредоточенный любовный взор сакраментально блистал, колеблющийся пламень свечи отражая… Постепенно я погрузился в некий транс, сходный с тем состоянием, когда, бывает, сквозь дрему усердно обдумываешь нечто, занимавшее мысли при бодрствовании, но, проснувшись, не можешь вспомнить ничего внятного из тех неотвязных дум, кои лишали покойного сна, — так было со мною и тогда (за исключением, что я не спал и глаза мои оставались отверстыми): я все размышлял о Себастиане, о том, как необычайно близок — до чего невообразимо родим — он мне стал в столь краткий срок, о том, что я вынужден смиренно его отпустить, потерять; и мне будто бы мерещилось, что есть верный выход из тернистой пущи мыслей и эмоций — выход к принятию, но чем увереннее я рвался туда, где, чудилось, брезжил просвет, тем безнадежнее плутал в теневых дебрях подсознания… Как вдруг раздался пробуждающий глас:

— Деон… — прошептал Себастиан; и зрачки его, обсидиановым светилам подобные, осияли мой разум. — Ты должен верить… Ты — целитель… Исцелять — значит обращать ко благу… Мое благо — в моем выборе… Узнав тебя, я утвердился в нем… совершенно… Ты исцелил меня от сомнений… упрочил веру… Я полюбил тебя, брат мой… полюбил твою благородную душу, счастья достойную… Свет жизни… Здоровым отхожу ко сну… покоя вечного…

Я ничего не ответил. Не сумел ничего ответить. Не должен был ничего отвечать. Себастиан понял меня, — я чувствовал… знал… верил…

Тьма отступала. Отливавшая ртутью луна истаивала на глади яснеющего неба. Размытые силуэты гор подернулись бежевой испариной, навеянной согревающим дыханием восходящего солнца, и пурпурная вуаль облаков озолотилась его лучей бахромою. Всё выше подымался утренний светоч — всё ниже оседал туман, обнажая белоснежные бивни скал, заревым багрянцем мерцавшие. И как скоро блещущее Око Жизни заняло на просторе небесном урочное свое положение, с материнской теплотою заглядывая в окна горного поместья, глаза Себастиана широко раскрылись — взор его сверкал неизъяснимым огнем астральным… неуловимое мгновение, вечности равное… и погас, пеленою смутного дыма затмившись…

С уст Эвангела сорвался даже не стон, а мощный выдох (мне послышалось, точно в нем отчетливо прозвучало слово «сын» — заветное слово, огласившее сознание старца); и по щеке его искрой скатилась одна единственная слеза, но в беззаветной слезе этой сконденсировалось несравнимо больше чистого чувства, нежели в безутешных потоках, какими разражаются те, кто оплакивают самое себя, утеряв того, кто был им дорог — того, к кому они привыкли…

Я испытал, как мое сердце прониклось невосполнимой утратой, но вместе с тем утрата сия оставила по себе нечто столь значительное, что я еще не был готов его осмыслить, нечто столь благомощное, что я не мог сразу оное восприять, нечто, чему суждено было навсегда меня преобразить. Дух мой смертоносно полыхал пламенем животворящим и сродни фениксу, перерождаясь, воспарял из собственного пепла…