Со временем он обрел свойственную бродягам циничность. Одной только искренностью не заставишь человека по доброй воле раскрыть кошелек или пустить на ночлег. Нужен подходец. А значит – холодный расчет и актерское мастерство. С годами людей, которые легче других попадутся на твой обман, чувствуешь за версту. Казалось бы, чем вон та кругломордая да краснощекая с одеревеневшим взглядом не подходит? Неужто не пожалеет, если поплакать про свою несчастливую молодость и одинокую душу? Поначалу Николай и к таким совался. Но очень скоро понял – слишком уж такие дуры здоровые. И жалость у них тоже здоровая – только к собакам и кошкам. Для тех – обязательно принесут что-нибудь из дома в баночке, а такого, как он, прогонят взашей, как к ним не подкатывайся.

Николай специализировался на искалеченных грубым бытом интеллигентках. Одиноких, конечно. Такие, собственно, не одинокими и не бывают. Зато понимали с полуслова, кивали и сморкались в платочек, стоило ему только завести речь о своей горькой судьбе и папе профессоре. Жалостливый рассказ в таких случаях прерывался у порога сердобольной тетеньки и на просьбу пустить на постой в связи с вышесказанным, интеллигентка отказать не могла и, испытывая страшную неловкость, накормив и нередко напоив вечного странника, стелила ему постель где-нибудь на полу в кухне с тараканами, чтобы провести бессонную ночь в собственной постели, прислушиваясь к шорохам, ежеминутно вздрагивая и судорожно натягивая одеяло по самый подбородок.

Приставать с некрасивыми предложениями к таким женщинам не стоило, это Николай тоже знал по опыту. Честь свою они берегли паче дворянских корней и интеллигентного образа. Зашел он к одной такой в комнату, спросить воды. В кране кончилась, а у нее на столе графин полный стоял. Только рот открыл, а она такой визг подняла, хоть всех святых выноси.

Интеллигентные старушки попадались и вовсе на диво. Привела одна такая его домой, пожалев. Задрипанная была бабулечка, в засаленном пальтишке с престарелой, почти лысой, норкой. А дом у нее оказался – хоромы. Хрусталя, ковров, картин разных – без счету. Холодильник открыла – там по триста граммов, правда, но зато всех продуктов на свете – на любой выбор и вкус. Внуков своих, рассказывала, на порог не пускает. Дочку свою, говорила, пять лет в глаза не видела. Все, говорила, смерти ее хотят. Бывает и так: родных – в шею, а первому проходимцу и оборванцу доверилась. Прожил у нее тогда Николай около месяца. Как на курорте. Полы она его, правда, натирать заставляла. А так – ничего: поила, кормила, денег не спрашивала. Когда уже все рассказала про окаянных своих родственников и начала повторяться, почему-то стала коситься на Николая недобро, – он и покинул ее, не дожидаясь скандала. Стянул пару шерстяных носков из нафталинового шкафа и доллар, красовавшийся за стеклом в буфете. Доллар на поверку оказался всего лишь ксерокопией, а носки рассыпались в пыль – до того были поедены молью.

Однажды, где-то под Оренбургом, посреди знойного лета, с Николаем произошла удивительная история. Шел он по улице, почувствовал, как кольнуло сердце, прикрыл глаза, а когда открыл их, уже глядел в белый потолок покосившегося деревенского госпиталя. Между тем, как он закрыл и открыл глаза, пролетело несколько часов. Инфаркт, сообщили врачи, явно не испытывая к нему ни малейшего сострадания. «Отбегался дедок», – весело расхохотался молодой псих с соседней койки.

Выписавшись из госпиталя, Николай чувствовал себя отяжелевшим и к скитаниям больше не способным. В отличие от настоящих бомжей у него всегда было определенное место жительства, куда он мог беспрепятственно вернуться. Сын, поди, уже взрослый. Сочинить для него историю про то, как сидел в тюрьме все эти годы под чужим именем без права переписки. Страшное что-нибудь придумать, чтобы поверил, пожалел и позаботился о нем на старости лет.

Розыски сына были долгими и трудными. Но мир не без добрых людей и не без разговорчивых. Димка давно перебрался в другую часть города. И таким домом обзавелся, что у Николая все сомнения отпали относительно дальнейшей своей судьбы. Позвонив, он собирался тут же, на крыльце, бухнуться сыну в ноги и начать предварительно вытверженную назубок историю о превратностях злой судьбы и тюремных вшах. Он даже ноги слегка согнул в коленках, чтобы падать было не высоко и не больно. Но в доме стояла полная тишина, и никто не торопился открывать и выслушивать его душераздирающую исповедь.

Николай просидел на крыльце до темноты, пока его не заметила соседка, выгуливающая французского бульдога. Ей-то и пришлось выслушать печальную историю, тут же перелицованную и лишенную даже намека на тюремное прошлое. Соседка выслушала спокойно, помощи не предложила, а посоветовала ехать на улицу Энгельса к Стасе, которая по всему доводилась старику родной внучкой.

Так дед очутился у Насти. Внучка оказалась у него странная – обрадовалась деду так, словно ждала его уже много лет. Никаких объяснений не потребовала, накормила, напоила, спать уложила. Вино, правда, оказалось у нее подозрительным. Но может быть, и не в вине дело, а в его возрасте и болезнях. Только-только деду стала мерещиться спокойная старость в кругу семьи, как снова нужно было куда-то бежать и от кого-то прятаться. Судя по лицу Насти, ее преследователи были людьми страшными, от которых можно ожидать чего угодно.

Дед растолкал Настю, когда в автобусе остались только они втроем.

– Кольцо! Приехали! Дальше-то что делать будем?

– Не знаю, – пролепетала Настя.

– Спать пора! – насупившись, сообщила Леночка и тут же сладко зевнула.

– Ах да, да, – спохватилась Настя. – Поедем к отцу. Его сейчас нет в городе, но ключи – у меня.

И она махнула рукой маршрутке, катившей вдоль тротуара.