Но Дан не поверил, что это и вправду так. И был готов к любым подвохам, к любым неожиданностям. Пил много. Знакомый студент только ему подливал вино не скупясь, помня о том, кто сегодня оплачивает музыку. Сосед слева заводил разговор о демократии, девица напротив – о своих духовных переживаниях. Дан отвечал им по очереди, невпопад, но это никого не смущало. Он был равным среди равных. И уже готов был поверить, когда заметил пристальный взгляд с другого конца стола.

Молодая женщина разглядывала его ничуть не смущаясь – равнодушно и холодно. Длинная сигарета в тонких пальцах с хищными кроваво-красными коготками медленно двигалась к алым губам. Женщина была необыкновенно красива. Все сразу же встало на свои места. Дан вспомнил, кто он на самом деле и чем отличается от всех этих людей. Он снова взглянул на молодую женщину, и ему показалось, что с кончиков ее пальцев капает кровь, и кровью перепачканы ее губы. И захотелось, чтобы так оно и было. Дан встал, медленно обогнул стол, присел на корточки возле женщины. Она ответила ему спокойным взглядом.

– Почему ты меня разглядываешь? – Ярость все-таки просочилась в его слова, как он ни пытался скрыть ее. – Ведь они все, – он обвел рукой стол, – они этого не делают.

– Они тебя жалеют, – ответила женщина, затягиваясь дымом сигареты.

– А ты? Разве тебе не жалко меня? – Он говорил с вызовом.

– Нет. – Она снова затянулась и прошла вечность, прежде чем она продолжила. – Если ты ходишь как дурак с таким лицом, это твои проблемы. Все это, – она поводила красным коготком вдоль его щеки, – легко убрать.

– Что? – Он ничего не понял, но почувствовал, что весь сегодняшний необыкновенный вечер был только прелюдией для чего-то важного, и это важное вот-вот произойдет.

– Небольшая косметическая операция, – продолжила женщина, – небольшие разрезы вот тут, – коготок уперся в его скулу, – тут, – больно ткнулся за ухом, – и тут, – она коснулась пальцами его подбородка. – Уж поверь врачу с приличным стажем. – Она протянула ему визитку.

Он ушел с вечеринки и долго бродил по ночному городу. Звезды сыпались на него со всех сторон, и он, смеясь, подставлял им ладони. Это была лучшая ночь в его жизни. Теперь он чувствовал, что его лицо и он – это не одно и то же. Его лицо теперь было лишь страшной маской, которую он может сбросить. Виновница его уродства – медицина – теперь становилась его спасительницей. Бог, в существование которого он чуть было не уверовал, снова проиграл вездесущей науке. Любовь, затаившаяся в сердце, обретала надежду. Большеглазая девушка Лиза обольстительно улыбалась ему из будущего.

Из больницы он вышел другим человеком. Кому-то могло показаться – обыкновенным, ему казалось – неотразимым. Он смотрел в зеркало, задыхаясь от восторга. Он не просто сделал операцию, он совершил прыжок в космическую бездну, достал недосягаемую звезду и вернулся на землю триумфатором.

Каждый день, проведенный в больнице и до операции, и после нее – в бинтах, ему виделась одна и та же сцена – Лиза идет по улице, поднимает глаза и видит его. Смятение, восторг, слезы. Видение было немного смутным, мешал какой-то дурацкий образ царевны-лягушки, скинувшей свою шкурку. Этот образ ему совсем не нравился, но он беспрестанно присутствовал в его фантазиях, делая их немного нелепыми, немного смешными.

Лиза даже не улыбнулась, встретившись с ним. «О! – сказала она. – Как ты переменился!» И пошла дальше, думая о чем-то своем. Дан врос в землю и несколько минут не мог пошевелиться. Потом вынул из кармана маленькое ручное зеркальце, с которым теперь не расставался, и взглянул на свое отражение. На него растерянно смотрел молодой красавец. Тогда в сердце ударила ярость. Мамин голос отчетливо прозвучал в голове: «Стерва! Чего ты от нее хочешь?! Нарвется когда-нибудь, пристукнут. Ткнуть ножом под сердце, и спать спокойно».

Дан не удивился, что в материнских наставлениях появились незнакомые интонации и совсем уж незнакомые советы. Он медленно вздохнул, шумно выдохнул и пригасил свою ярость. Дан снова взглянул в зеркало. Губы его кривила злая усмешка, на щеке пролегла морщина. Он коснулся пальцами лица, разгладил морщину. Его лицо не должно участвовать в этом. Он шел домой, обдумывая свою месть в мельчайших подробностях.

В сердце скопилось слишком много яда, теперь материнский голос злословил в его голове почти ежедневно. Дан привык к нему, чувствовал себя не таким одиноким.

Как-то в середине мая, читая газету, в которую ему завернули бутылку, отец пьяно рассмеялся и, тыча пальцем в страницу, выдал с интонацией Дон-Кихота: «Однако, сколько яду!» Он все еще не утратил актерских замашек. Двадцать лет прошло с той роли, а Дон-Кихот все еще жил в его сердце, заставляя говорить своим голосом. Почти так же, как мать жила в сердце Дана и все время говорила, говорила…

Дан стал журналистом. Скопившемуся яду нашел применение в заказных политических статьях. Вскоре главный редактор взял его на особую заметку и стал использовать только там, где нужно было кого-то разгромить, уничтожить, высмеять. Для похвал, поздравлений с юбилеями, хвалебных рецензий и прочей чепухи талант Дана был абсолютно непригоден. А если он и писал нечто подобное, у читателя оставалось отчетливое впечатление, что юбиляра похвалили и облили грязью одновременно.

Дан быстро набирал уверенность в себе и известность. Однажды он подъехал к подъезду Лизы в новом «форде». Лиза шла с рынка, нагруженная сумками. Из одной некрасиво торчали хвостики свеклы, затхло пахнущей сырым подвалом. Она наконец была ему рада. Но Дан теперь хорошо знал, что это за радость. Появляется она у женщин только тогда, когда лучшие женихи уже потеряли свободу, а остальные потеряли интерес к женитьбе. Когда страшно вставать утром и смотреть на себя в зеркало: а вдруг ты уже старуха? Где гарантия, что одиночество не продлится всю жизнь?

Она позвала его на чай. Пожелтевшие чашки, дрянной чай. Он смог выпить только половину. Лиза говорила быстро, не давая ему вставить ни слова, и с каким-то отчаянием смотрела в его чашку. Словно вместе с напитком была отвергнута и она.

Дан взял ее прямо на кухне, так и не сказав ни единого слова, уложив на грязном полу, где повсюду валялась шелуха от семечек. Полузадушенная его телом, она прошептала: «Скоро мама вернется…» Это спасло ей жизнь в тот день. Он не знал, что Лиза жила с родителями. Но он заставил ее изрядно поволноваться, растянув время их близости до того самого момента, когда в двери лязгнул ключ. Едва успев запахнуть узкий халат, Лиза выскочила объясняться с матерью, а он осторожно выскользнул из квартиры. Вечером Дан отправил ей с курьером цветы. Маленький букетик дешевых роз. Большего она не заслужила. Его месть только начиналась. Статьи Дана стали мягче, яд нашел другое применение.

Все случилось позже, много позже. Девушку нашли в озере распухшую, с лицом, изменившимся до невообразимого уродства. Даже мать на похоронах отводила глаза от закрытого гроба. Дан напросился «проститься» с утопленницей. Он смотрел на могилу и вспоминал ее взгляд, ее возглас: «О! Как ты переменился!» Теперь он тоже шептал ей мысленно: «О! Как ты переменилась, любимая!» – и весь содрогался от еле сдерживаемого хохота, как две капли воды похожего на материнский. Или это мать веселилась в нем?