Идея поскорее обзавестись красивыми детьми исходила от нее. Отец же лишь радовался участию в процессе. Три года прошли в безуспешных попытках и бесплодном ожидании. Мать успела защитить диссертацию и преподавала филологию в университете. Отец снялся в эпизодической роли у самого Михалкова. Так, мелькнул на заднем плане. Но ведь у Михалкова даже на заднем плане просто так не мелькают. Было чем гордиться. Фильм демонстрировали знакомым и родственникам. Отрывки из диссертации матери опубликовали в немецком журнале. Журнал демонстрировали сразу после фильма. В семье был достаток, у семьи был успех, не было только детей. Но родители были упорны…

Они были современными людьми, а потому не хотели и не могли уступать природе, отчего-то отказывающейся воспроизвести их маленькую копию. Причитания своих родителей о том, что не дал Бог детей, значит, судьба такая, считали старческим маразмом. Они были убежденными материалистами, а потому в Бога не верили, а верили в прогрессивную медицинскую науку. Таблетки и инъекции принимали пригоршнями и вкалывали литрами. В результате родился он – Дан. Родился как знамение победы науки над природой. Таблеток – над естеством. Врачей – над Богом.

В зрелые уже годы он часто размышлял над тем, какое лицо должно было быть у такой победы? И понимал – именно то, с которым он родился.

Привезя в палату рожениц детей в специальной большой тележке, медсестра принялась профессионально сладко улыбаться молодым мамашам, раздавая одинаково линялые сверточки. Родственники рожениц уже отдали ей должное в виде положенных тортов, цветов и шампанского. Поэтому на сюсюканье она не скупилась. А вот матери Дана сверточек подала молча, пряча глаза. Мать, с нетерпением ожидавшая встречи с долгожданным ангелом души своей, растерянно заглядывала в пакетик и робко улыбалась. Там, крепко зажмурившись, спал крохотный уродец, каких она никогда в жизни не видела. Тонкий нос был настолько длинным и крючковатым, что краешком задевал нижнюю губу. Левая щека со скулой и ухом составляли сплошное кожистое месиво. «Это, может быть, пройдет», – словно оправдываясь, прошептала медсестра. «Конечно», – спокойно сказала мать. «Все хорошо», – добавила она притихшим женщинам, не понимающим, что случилось. И все бы поверили, что хорошо, если бы слезы не катились у нее из-под ресниц. Однако мать была не только красивой, но и мужественной женщиной. Недаром она пятнадцать лет боролась против природы и Бога и одержала победу. Она прижала сверток к груди, сочившейся теплым молоком. Но не поцеловала Дана, как собиралась сначала.

Покормив сына в первый раз и устав от прицельного обстрела семи пар глаз своих соседок, она вышла в коридор. А в палате между двадцатилетними девчонками разгорелся спор – негритенка пригуляла тетенька или еще кого. Самая досужая побежала в детскую, упросила медсестру глянуть на свое сокровище, и потихоньку осмотрела остальных детей. «Лучше б негритенка», – с неподдельным ужасом рассказывала она товаркам, вернувшись. И некрасивые прыщавые товарки, услышав об уродце, аж засветились. Всю жизнь им вдалбливали их некрасивые мамаши: «В красоте счастья мало». И прибавляли: «Зато здорового родила!».

С самого детства Дан чувствовал себя инопланетянином. Смотрел в зеркало и понимал – произошла ошибка. Его место на другой планете, среди таких же, как он. Позже «Марсианские хроники» станут его настольной книгой. С детства он усвоил, что все незнакомые люди – его заклятые враги. Те, кто знал его давно, привыкли к его уродству и уже почти не обращали на это внимания. Но с приходом новых людей каждый раз повторялась бесстыдная процедура рассматривания его носа и щеки. Дан знал, незнакомец сначала испугается, а уж потом – разозлится. Непременно разозлится и станет сыпать обидными шутками, беспощадными прозвищами и непристойными ругательствами. Так получалось всегда.

Весь мир пугался маленького уродца, а потом злился на него за свой испуг. Лишь мама вела себя как ни в чем не бывало. «Мой Щелкунчик», – называла она его нежно и делала вид, что он ничем не отличается от других детей. Папа поддакивал, папа виновато смотрел на маму. Мама была красавицей. Кто бы посмел обвинить ее в том, что случилось с их сыном?

Родители, пятнадцать лет отчаянно выполнявшие свои супружеские обязанности в любое время, когда это было угодно науке, с появлением на свет Дана сразу же охладели друг к другу и к обязанностям, приведшим к столь плачевному результату. Вместе с любовью физической между ними угасли и некогда нежная дружба, и взаимопонимание, и доверие, и прочие человеческие чувства. Но брак не распался. Напротив, он сделался нерушимым. Родителей насмерть спаяло общее горе и чувство вины. Но опять-таки не перед Богом, а перед медицинской наукой за неудавшийся эксперимент.

После рождения Дана удача упорхнула из дома. Отец тихо спивался. Из второго состава в театре он как-то незаметно перешел в третий, а потом и вовсе в «четвертый» – подметать сцену. Пил он молча и горько. А иногда, раскиснув, смотрел на сына и приговаривал: «Если бы они видели, нет, если бы они только могли видеть, какие у тебя глаза! Удивительные у тебя глаза – необычайно красивые у тебя глаза». Дан подходил к зеркалу, прикрывал одной рукой нижнюю часть лица, другой – верхнюю и часами смотрел на то, что оставалось. Он мог бы быть очень красивым. Почти таким же красивым, как его мать.

Падение отца мать приняла как неизбежное зло, как расплату. Ее тело заключало в себе только гены красоты и мужества. Ничего более. Происходящее с мужем она восприняла как признание им своей вины в случившемся и покаяние. Мужество заставляло ее творить для сына жизнь по собственному рецепту и окружать его этой жизнью вместо настоящей, шумящей рядом. «Тебя обидели? И кто же? Умственно неполноценный мальчик? Или тот – ущербный душой?» Она доказывала Дану, что он живет в мире неполноценных людей. «Посмотри, – говорила она часто, – все эти люди – жалкие уродцы. Только их уродство не увидеть глазами. У того мозги набекрень, с годами он превратится в жалкого пьяницу, в дряхлого, больного и полоумного человека. У этого – еще хуже – душа наперекосяк. Черная у него душа и гнилая. Как пить дать попадет в тюрьму и сгниет там на нарах. Ну а та, что сказала тебе вчера гадость? Знаешь, что у нее не в порядке? Психика. Нервы прикреплены не теми концами не к тем началам. Она кончит на панели. В лучшем случае выйдет замуж за такого же идиота, и он каждый вечер будет выколачивать из нее мозги».

Дану нравилось слушать мать. Он видел людей ее глазами. За красивыми лицами и телами таились страшные уродства. Уродство мира было куда страшнее маленького дефекта на его лице. Мама была его поводырем в уродливом мире. Мама была прекрасна, у нее не было ни малейшего изъяна – ни в душе, ни на теле. Даже малюсенькой родинки с неприятным волоском, даже случайного прыщика никогда не выскакивало на лице. Мама была совершенством. И она любила его, потому что он тоже был совершенен не своим лицом, нет, тем что оно скрывало.

Он обожал ее больше всех на свете. Это было легко, потому что всех на свете он ненавидел. «Мама, – спросил он как-то. – почему ты меня никогда не целовала?» Она улыбнулась, погладила его по голове: «Ты совсем большой!» – и хотела уйти. «Мама, – попросил тогда он, дрожа всем телом, – пожалуйста, мама, поцелуй меня». Она, его мужественная мама, повернулась к нему, склонилась над ним, взяла его лицо в свои руки и поцеловала в губы. Но перед тем, как прикоснуться губами к его губам, она зажмурилась, и он успел это заметить…

Девушки начали волновать его очень рано, лет в четырнадцать. Он не верил, что у него нет шансов. Он пытался понравиться. И снова мама утешала его, ставя диагнозы всему миру и предсказывая его обитательницам страшную участь. Но мамины утешения уже не действовали как прежде. Кровь закипала при виде завитка, выбившегося из тугой косы на затылке случайной прохожей. И он уже начинал понимать, что стройной обладательнице шикарной косы мамины предсказания и угрозы были нипочем.

В двадцать с ним произошла самая страшная вещь, которая может произойти с таким человеком, – он влюбился. Ее звали Лизой. Все заклинания мамы оказались бессильны. Мама сразу как-то постарела, щеки ее обвисли. Она смертельно устала от битвы с природой и Богом. Она не могла принять свой проигрыш и умерла, не болев ни одного дня, от инфаркта.

Ее смерти Дан даже не заметил. В его сердце вошла стрела безнадежной любви. Чем совершеннее становился мир, наливаясь любовью, как яблоко соком, тем уродливей казалось ему собственное отражение в зеркале.

Сочувствие отца было весьма своеобразным. Он протянул сыну мамину золотую брошь и, отводя глаза в сторону, сказал: «Вот. Ты, значит, сынок, продай и это… как его, сходи к девкам, которые за деньги…» Брошь сломалась у Дана в руке от ненависти к человечеству, которое оставляло его большой и прекрасной любви лишь такой способ утоления.

Через два дня сломанную брошь взяли в скупке как драгметалл. Денег оказалось мало для того, чтобы забыться в профессиональных женских объятиях. Тогда он решил напиться. Совсем как отец. В магазине было людно, мужчины то и дело толкались, задевали друг друга плечами, локтями. Только Дан шел как по зеленой улице. Его чурались даже здесь.

Он замешкался и не успел сказать продавщице, что именно ему нужно. Взял портвейн, который краснорожая дебелая тетка совала всем подряд. Домой идти не хотелось, поэтому он медленно шел куда глаза глядят. А по пятам за ним увязался мальчишка-студент, приметивший его еще у прилавка. Сначала читал Дану свои стихи, а потом, когда тот, выпив, расслабился и перестал смотреть на паренька загнанным зверем, предложил отправиться вместе с ним на вечеринку, где люди, по его словам, тяжело страдали без выпивки и денег. Вместе с доморощенным поэтом Дан снова зашел в магазин и оставил там все деньги, полученные взамен маминой брошки.

Вечеринка проходила в заброшенном доме, на языке присутствующих называвшемся «ночлежкой». Чествовали бородатого диссидента, разменявшего пятый десяток. Тот, правда, был уже не в состоянии принимать поздравления и мирно спал в прихожей на раскладушке, но это никого не смущало. Веселье продолжалось без него. Люди здесь были самые разные. Несколько чистеньких студентов, несколько девушек, одетых с иголочки, две старые проститутки и соседи именинника по ночлежке – кочегары с университетским прошлым и грузчики с уголовным прошлым.

Здесь никто не обратил внимания на клеймо уродства на его лице. Девушки подвинулись, чтобы он мог сесть между ними. Никто не разглядывал его исподтишка, никто не отводил испуганных глаз, смотрели весело и прямо.