— Ну-ну. — отмахнулся старик. — Бога знать обязательно, но и себя уничижать так вот — нехорошо. Послушай старика, повидавшего немало — ты не самый худой человек под этим небом.

— Я-то? — привстал Дуров. — Да я… Да мне…

— Ты сядь, сынок, сядь. Послушай. Бог даёт каждому крест нести исключительно по силам его. И мы каждый несём свой. Вся жизнь человека — крестный путь на голгофу, и у каждого она своя. И испытывает нас Господь по-разному: одного так, другого — иначе. Иной, и казалось бы, вовсе худо свою жизнь проживает, в грехах, в страстях: а, глянь-ко, наступает момент, и человек совершает такое, что искупает всю эту непорядочность в один миг. А иной в обители годами истирает пол в храме в молитвах, а приходит час, и не являет того, что ждёт от него Бог. Пример апостола Павла тому утверждение первейшее. И вот, ты коришь себя теперь, ты что-то увидел и что-то понял. Иные так и уходят, не поняв, и я скажу тебе — не завидна их доля! Ох, не завидна! Ты глянь только! Сколько людей жизни лишилось непричастно! Что же с их душами, спрошу я тебя, коли тела их, души исторгнув, бродят в посмертии наверху, далее сея смерть и тлен? А что же ты?! Господь дал тебе твой крест, и дал шанс на искупление. Ибо не только по грехам взвесит дела наши Бог в последний час, а и потому, как мы противостояли им, грехам и детели врага жизни нашей тут, на земле. Ведомо ли это тебе? Благодари лучше Господа — хоть и поздно, а открыл он тебе глаза. А ведь иные так и ушли с закрытыми. Тебе ли горевать? Слезами делу не поможешь, Господь дел ждёт наших. Но то, что по неправедной жизни своей ты льёшь их — это хорошо. Теперь подумай как следует, обмысли всё и прими решение. Для того Бог и даёт нам волю свободную, чтоб ведая всё, сами управляли душу свою к доброму. А кто и к худому. Зло всегда есть осознанный выбор, ибо нет того, кто не ведает разницы между добром и злом. А по выбору — и награда. Кому-то в вышняя, а кому — в тартарары. Понял, что сказано?

Минуту притихший Дуров молчал, затем, глядя на отца Зосиму, вдруг произнёс:

— Всё, что надо — сделаю. Но если буду жив — потом — уйду в монастырь…

— А ты сейчас не в нём ли? Подумай! — обвёл рукой вокруг старец. — Суди сам: семь лет в затворе, почитай, в пещерах; за угодником Божиим ходил; оставшись в одиночестве, воинский долг исполнял, хотя иной и бросил бы; Святые мощи — в наличии; и братия кое-какая присутствует. Чем тебе не затвор?!

Словно прозревший, Дуров крутил по сторонам головой.

— А ведь и воистину. — проговорил Софроний. — Батюшко, как в воду глядишь!

— В воду? — задумчиво переспросил старец. — В воду… Ох, Софрониюшка, велеречивый ты мой! А я-то и запамятовал было уж, старый пень… Алексей, а скажи-ка мне, сынок: где тут у вас скважина?!

Освящение вод отец Зосима запланировал на заутрене, а пока, весьма утомлённый и не полностью отошедший от тяжёлого состояния, в кое был ввергнут отпустом души Снедалина, старец прикорнул. Привыкший к постоянной деятельности, умственной вкупе с физической, старый монах имел весьма скромные потребности в сне, да и возраст стариковский тому одна из первых причин. Так уж организм человеческий устроен — чем ближе к последней черте, тем больше бодрствует, как бы ловя, сохраняя драгоценное время. И не важно, что в последние времена многое изменилось, но нет, организм не обманешь. А может, дело в привычке? Кто знает… А пока старец почивал, брат Софроний с майором Дуровым вели приготовления к этой самой службе.

А служил отец Зосима по монастырскому канону, не упуская не единой кафизмы, ни одного возгласа. На приходах так не служат, только в обителях; да и не каждый приходской батюшка знает полный круг. Такая служба требует особой выдержки и физических сил, и главное — цепкой памяти. Одно дело, когда служат несколько батюшек краткую, а с ними диаконы, алтарники да и клирос к тому же. Другое, когда священник служит один… И молодые, здоровые отцы не выдюживают порой. Но отче Зосима иной службы не признавал.

— Кому служим? Себе? Прихожанам? Господу служим мы! — говорил старец, поясняя свою непримиримую позицию. — И что же: умыкнём, скрадём славу Его, себе послабив работу?! А в этом наша работа и есть; а коли немощен, расслаблен, тяжко тебе — то не в монахах надобно быть. И миряне весьма утруждаются, вон, придёт хирург на операцию и скажет: «О, эта операция долгая, как бы мне не устать, давайте, может, покороче как-то делать. Тут вот резать не станем, а то больно долго, не вытерпеть мне». О таком слыхали где, а может, видели?! Не приведи Господь к такому врачу попасть в немощах! А мы те же врачи, но врачуем мы души, а не телеса. Оттого и ответственность пред Богом и людьми у монаха втрое.

И заутреня у отца Зосимы, дай Бог, к утру только и завершалась. На то она и заутреня, как говорил старец. Пока были в пути, больших служб не стояли — там бы дойти да добраться, и вот, считай эта первой и станет. С момента ухода троих монахов из обители… А подготовить надо всё: бункер не церковь, а для отправления службы и внутренний храм создать нужно. Как без алтаря служить? Богохульство; есть время, силы и возможности — нужно поставить алтарь, чем Софроний с майором и занимались. Старец повелел приготовить комнату Снедалина, после того, как тело полковника переместили, и работы хватало.

— Тут ставь… Не, не так — ближе подвинь. — руководил брат Софроний размещением столика, должного стать престолом, иначе — трапезой, как говорят священники. — Вот так.

— Пойдёт? — подвинув стол так, как указывал монах, спросил того Дуров.

— Да. Вот так правильно. — кивнул Софроний, доставая из батюшкиного рюкзака свёрток, аккуратно обвязанный бичёвкой. — Надо чтобы в центре алтаря стоял. По канонам так.

Развязав бичёвку, Софроний перекрестился, и обвязал ножки стола таким образом, что откуда не смотри, получался крест. Затем, помолившись кратко, накрыл стол платом. Дуров в сторонке смотрел на то, что делает монах, не задавая вопросов. Этих таинств вчерашний атеист, конечно, не понимал — их и верующие-то мало кто знает. Он просто стоял и смотрел, что и как делает Софроний. А Софроний снова полез в чудесный рюкзак старца и извлёк оттуда очередной свёрток — поменьше. Аккуратно расправив ткань, брат Софроний сложил её вчетверо, и, поцеловав, благоговейно разместил на трапезе. При этом Дуров рассмотрел, что плат шёлковый этот стар и потёрт, чуть ли не до дыр, и тот рисунок, что был на нём когда-то, уже и не разобрать. Заметив удивлённый взгляд Дурова, Софроний пояснил:

— Антиминс батюшкин. Он един у него, всю жизнь с ним. Это знак того, что священник имеет право совершать Литургию…

— А ты имеешь такое право, Софроний? — вдруг спросил его майор.

— Я?! Что ты; я — нет! — отмахнулся от него, словно услышал непристойность, монах. — Куда мне?! Я простой монах, вот одна радость — батюшке сослужить…