Бункер был построен так, чтобы смена могла находиться в нём сколь угодно долго. Сколь угодно — это конечно, утрировано. Но год — однозначно, а при известной экономии — все три. Для этого при строительстве объекта было предусмотрено, кажется, всё: несколько артезианских скважин и система водоподготовки, гигантские продовольственные склады, небольшой спортзал, сауна, комната отдыха. Офицеры на боевом дежурстве жили в отдельных небольших комнатах, в общем зале стоял бильярд. Мощная дублированная климатическая система поддерживала заданные параметры температуры и влажности, а в тысячелитровые подземные ёмкости было закачено топливо для генераторов. Снедалин понимал, что для функционирования станции оставшихся сорока двух человек не требуется. Вышло так, как вышло. Более того, этот социум, запертый под землёй, скоро начнёт представлять опасность. Опасность для самих себя. И эту опасность требовалось минимизировать. Самое важное в их ситуации вот что: они заперты тут до самого конца, каким бы он не был, и на какую-либо помощь сверху рассчитывать уже бессмысленно. Если бы государство сохранило контроль над ситуацией — помощь уже бы пришла, у них тут не вино-водочный киоск на перекрёстке, объект наивысшей категории важности. Значит, там, наверху, уже всё… А следовательно, они остались один на один со своей задачей, и никто другой её уже не выполнит. Для того, чтобы осуществлять порученные функции — слежение и коррекции — сорок человек уже не нужны. Людей надо отпустить раньше, нежели они попытаются уйти сами. Конфликт между присягой и ответственностью за родных — не абы что. Проблема, наверное, одна из самых сложных, которые вынужден решать офицер. Пусть идут. Ещё есть надежда на то, что возможно хоть кто-то из них может помочь своим. А заодно, если будет такая возможность, донести до людей наверху информацию об их обстановке. И кто знает?… Но он, Снедалин, останется на объекте до конца, и уже не важно, чем всё закончится.
Когда все отпущенные Снедалиным люди собрались и ушли, их осталось всего восемь. Сам Снедалин, майор Алексей Дуров, майор Николай Стругов, капитаны Кравцов и Лабазов, лейтенант Зорин, фельдшер Наум Шапиро и Михал Михалыч Ларин, инженер — техник. То, что фельдшер среди них специалист лишний, полковник понял немного позже. На пятьдесят втором году его, Снедалина, жизни здоровье уже начало показывать гримасы — тут тебе и давление, и аритмия, и очки уже с носа не снимаются, а то и остеохандроз разгуляется на погоду. Дело шло к тому, что скоро комиссия, закрывавшая до последнего времени по представлению командования глаза на его ситуацию, всё же отправит его «наверх». Конечно, таких специалистов, знающих свой «предмет», как Снедалин — единицы; потому и держат. Но годы идут, и день такой был уже не за горами. А тут просто чудесные превращения какие-то! Тонометр, который Снедалин приучился держать в своём тревожном чемодане, показывал ему последнюю неделю достаточно странные и неожиданные цифры: 125 на 75. Может, кто-то и хмыкнет; но надо принимать во внимание, что до последнего спуска на объект они были несколько иными — 140, а то и повыше, на 90. И это при том, что каждое утро Снедалин начинал с того, что принимал прописанную доктором пилюльку. Но вот что странно: пилюли успели закончится, а давление пришло в норму. И это не всё — уже пару дней назад полковник с удивлением обнаружил, что очки мешают ему читать и наблюдать за экранами. Очки он, не афишируя, убрал, но непонимание осталось… А затем и остальные ребята заговорили об этом. Здоровье, оно такое — люди о нём всё больше помалкивают, и поднимается вопрос лишь в двух случаях — кто-то серьёзно заболел, либо же, наоборот — чудесно излечился. Так вот этот, второй момент, и имел место в их замкнутом коллективе, а что уж совсем было удивительным — массово. То есть, каждый вдруг заметил улучшения; а ведь тайные болячки были у всех! Шапиро, с пристрастием осмотрев каждого, недовольно посмотрел на полковника:
— Что могу сказать? Здоровы, как дети. Не знаю уж, каков истинный генез этих изменений, но… Закончится всё — можете подавать заявления в отряд космонавтов. По здоровью пройдёте. Непонятным для меня остаётся одно: зачем вам тут я?!
Но если соматическая картина у людей, запертых уже не первый месяц под землёй, прогрессировала, то этого отнюдь нельзя было сказать о картине психической. Изоляция вообще не повод для пребывания человеческой психике на уровне, принятом нормальным, а уж изоляция под землёй под спудом долга, отсутствия информации, когда там, наверху, имеет быть война — раз, и зомбификация населения — два, будьте уверены, скажется на человеческой психике самым что ни на есть негативным образом. И вопрос не в том, скажется или нет. Вопрос в том — когда скажется. Рутинная деятельность также располагает к процессу, называемому специалистами деменцией. Иными словами — необратимыми изменениями личности под влиянием текущих факторов.
К чести наших восьмерых героев надо признать: их готовили, и они продержались долго. Очень долго. Среднестатистический гражданин «поплыл» бы уже через месяц-второй, тут всё зависит от крепости психики каждого. У наших героев началось всё значительно позже, они продержались девять месяцев. Как это не странно, первым «поплыл» фельдшер, в течении недели он стремительно регрессировал на фоне переживаний и страха смерти, и Наума пришлось изолировать. Хорошо было, что «поплыл» он без агрессивной составляющей, и на исходе месяца с момента своего манифеста он представлял из себя раскачивающийся и бормочущий что-то непонятное куст. В итоге Наум, которого кормили с ложки, водили в уборную попарно и руки которого держали связанными, смог развязаться, разбить стеклянную полочку в медицинском настенном ящике и перерезать себе оба запястья, залив весь медпункт густой, липкой кровью…
Тело мёртвого фельдшера завернули в брезент, служивший каким-то противопожарным целям, нашедшийся на складе, и Дуров с Зориным вытащили его на улицу, вовсе не догадываясь о том, что уже через полчаса, когда, торопясь, они ушли обратно, свёрток зашевелился…
Смерть Наума Шапиро отразилась на остальных самым поганым образом. Глаза у ребят и так уже бегали, туда-сюда, туда-сюда, словно следили за чем-то очень быстро меняющимся, заметным лично каждому — первый нехороший признак того, что разум работает со сбоями. Следующей жертвой бункера стал Михал Михалыч — он повесился, и нашли его не сразу. Его отсутствие перед глазами просто проигнорировали, тоже красная лампочка на приборной панели.
Господь и тут оказался милостив к затворникам поневоле: провисев несколько часов в петле, инженер не восстал. Не восстал он и позже, когда тот же Дуров и Зорин — местные мортусы, как повелось — волокли его тело наружу. Это произошло несколько позже, но — слава Богу — этого опять же никто не видел. А можно ведь было догадаться и как-то обезопаситься — ходячие мертвецы ведь не их воздуха беруться — но разум уже поскользнулся…
С того времени договорились быть вместе и следить друг за другом. Но стоит смерти протоптать дорогу в общество людей, изолированных от нормальной среды их обитания, к тому же надолго, обратно её уже не выживешь. Она соберёт свой урожай полностью, дотошно, до каждого колоска, до зёрнышка. Капитан Лабазов стал её следующим клиентом. Ночью ему незаметно удалось уйти на поверхность через «кротовый» лаз — коридор, выводящий на поверхность из бункера, в сторону реки. Сконцентрировав остатки разума, Лабазов взял продовольственный запас, а оружие Снедалин отобрал у всех и закрыл в оружейке. Именно по этой причине капитан смог продержаться только до утра и уйти по берегу в сторону Ленинградки километров на семь — там его и сожрали мертвецы. Но о том, как и что произошло с ним, оставшиеся, конечно же, не знали. Ведомый страхом и помутнённым разумом, Лабазов оставил дверь в «кротовый» лаз открытой, и туда проникли мертвецы. Это произошло утром, когда Снедалин и Дуров спали в комнате, делить которую начали с момента, как договорились не оставлять никого наедине с собой. Дверь в оружейку была закрыта, ключ — у полковника, полковник — спит, дверь в его комнату также заперта, а в зале мертвецы подрали остальных офицеров, сидевших за мониторами. Такая вот гримаса судьбы, ибо одно следует за другим, и если уж однажды кто свернул не на той стрелке, то его поезд никогда не придёт туда, куда должен был. Мертвецы, проникшие на такого уровня объект — это беда; куда хуже, что задранные ими Стругов, Кравцов и Зорин ещё и пополнили их ряды. Пробуждение Снедалина и Дурова было кошмарным!
— Лёша, просыпайся! — теребил Дурова трясущимися руками Снедалин, и глаза его нехорошо бегали. — Лёша, вставай! Ну, кому говорю?!
— Евгенич, ты чего?! — подскочил, вырванный из липких пут морфея Дуров. — Чего ты?!
— Лёша, у нас беда! Беда у нас. Там… — указал полковник трясущимся, как у разбитого паркинсоном старика пальцем на запертую дверь, из-за которой доносилось вполне внятное чавканье и шарканье. — Слышишь?
Дуров, приходя в себя после такого мгновенного перемещения из мира сна в мир реальный, сидел на раскладушке и тёр глаза. Ему понадобилось около минуты, чтобы понять, что звуки оттуда — тревожные. Не должно быть их.
— Я звал их, но они не отвечают. — бегая глазами, бормотал Снедалин. — Я их звал. Эти там — мертвецы. Мертвецы, Лёша! Всё, майор, пиздец нам, ты понимаешь?! Что будем делать?!
Дуров, окончательно вернувшись в действительность, мигом оделся. Глаза метались по утлой обстановке их комнаты, ища то, что можно было бы противопоставить гостям с того света, но не находили. Грёбаная безопасность после смерти Наума, быть ей проклятой! На Снедалине не было лица, казалось, что со вчерашнего дня крепкий, подтянутый мужчина вдруг постарел лет на десять. Снедалин, прислонившись к стене, трясся, и было понятно — всё, полковник спёкся. Всему есть предел и черта. Свою Снедалин сегодня переступил. Надеяться можно только на себя, свою голову, свои руки. Было бы ещё, что в эти руки вложить…
— Евгенич! Приди в себя! — обернувшись к командиру, гаркнул на него Дуров. — Возьми себя в руки!!! Ну! Где ключ от ружейки? Ключ!!! Ну?!
Полковник достал трясущимися пальцами связку ключей и протянул майору. Тот вырвал её из рук поплывшего Снедалина. Так, ключи тут, от оружейки — этот вот, длинный. Теперь дело за малым — попасть к ней. В дверь, направо, в коридор, слева вторая по ходу. Метров пятнадцать… Как их преодолеть, открыть дверь и остаться живым? На что способны эти твари — Дуров уже видел. Вопрос в том, сколько их там, за дверью. С пустыми руками выходить — равносильно смерти, и смерти лютой, такой, какую ни себе, ни Снедалину Дуров не пожелал бы. Гоняя в голове все эти мысли, Алексей бросил взгляд на полковника, и то, что он увидел, ему не понравилось. Подойдя к нему, майор резко встряхнул его за плечи:
— Евгенич! Батя! Ну! Возьми себя в руки, пожалуйста! Соберись!
— Лёша, Лёш… это всё… конец нам, Лёш! — пытаясь отрицать происходящее, крутил головой Снедалин.
— Евгенич, да ни фига. Мы с тобой сколько? Пять, семь лет? Я лейтёхой желторотым к тебе попал, вспомни! Мы вместе с тобой сто лет уже. Соберись, давай! — тряс его Алексей. — Мы сможем, где наша не пропадала! Только соберись. Я без тебя не смогу. А вместе — сможем. Мне нужна твоя помощь, Евгенич.