Настоятель монастыря часто посещал ссыльного, и они вели беседу и о духовных предметах, и о внешних событиях, касаясь и политики. Часто в беседе принимал участие и подпрапорщик Алексеевский, приставленный к Арсению.

Случилось, что Арсений при одном монахе неосторожно поговорил об одном политическом вопросе. Последовал донос, навлекший за собою новое обвинение Арсения в государственном преступлении.

Дело рассматривала сама императрица, и было об Арсении решено: «лишить его монашеского чина и, переименовав Андреем Вралем, послать к неисходному житию в Ревель». Ревельскому коменданту было предписано принять в свое ведомство один каземат в башне крепости и приспособить его к житью.

Каземат этот находился на водяных воротах и по величине представлял собою скорей могилу. В нем было десять с половиною футов длины и семь ширины.

Когда Арсению объявили указ, лишавший его монашества, то ждали от него каких-нибудь резких проявлений недовольства. Но он не вымолвил ни слова. С него сняли иноческую одежду, клобук и вместо них надели арестантскую сермягу и треух.

Везти его к месту заключения предписано было «секретно в закрытых санях, никому не показывать, разговоров с ним никаких не иметь, об имени и состоянии не спрашивать», и миновать Петербург было приказано как можно скорее. Как государственного преступника, его провожали от Архангельска до Ревеля две переменные команды. С ним, однако, велено было обходиться без грубости, дать ему платье и шубу.

В Архангельске оставалось некоторое имущество Арсения: иконы, одежда, книги. Канцелярия Архангелогородская предложила императрице спрятать образа в какое-нибудь неизвестное место, чтобы об Арсении не было никакой памяти, а прочие вещи продать. Так и было поступлено.

Екатерина была в Москве, когда через древнюю столицу провозили Арсения, и Государыня пожелала видеть этого человека, ею с какою-то болезненною страстностью ненавидимого.

Устроили так, что Арсения провозили садом Головинского дворца и сделали там остановку.

Арсений сидел на лавке и дремал, склонив голову на грудь, когда императрица подошла к нему и пристально на него посмотрела.

Арсений не поднял глаз.

Однако же – новый случай его прозорливости – произнес какие-то слова. Императрица зажала уши и быстро отошла от него.

В Тайной канцелярии его допрашивали; быть может, пытали…

Коменданту Ревельскому Тизенгаузену императрица писала: «У вас в крепкой клетке есть важная птичка. Берегите, чтоб не улетела! Надеюсь, что не подведете себя под большой ответ. Народ очень почитает его исстари и привык считать святым, а он больше ничего, как превеликий плут и лицемер».

Содержать Арсения велено было под строжайшим наблюдением, офицерам и солдатам запрещено было с ним говорить. Можно предполагать, что ему надевали на рот заклепку.

Императрица и здесь продолжала брать меры предосторожности против человека, заключенного в тесном каменном гробу. Так, она в другой раз писала коменданту:

«Книги дать ему можете, а денег отнюдь в руки ему не давайте. Он сколько стар, столько и пронырлив. Если же ему нужда будет в белье и одежде, то удовольствуйте его без излишества. А в болезнях велите его лечить и предпишите тем, кои около его, чтоб с ним без грубости обходились».

По приезде в Ревель, Арсений сделался болен. К нему послан был доктор, причем с доктора была взята подписка, что под страхом смертной казни он не будет спрашивать у больного об его имени или звании и до конца жизни не станет говорить о том, даже минами.

Ежемесячно в Петербург посылались рапорты с донесением, что «известный арестант» содержится по инструкции и «ведет себя тихо».

Действительно, неизвестно никаких резких выходок Арсения в последние годы его жизни.