– Лили, стой! – крикнула Мелисса. Ей подумалось, что, если у нее хватит смелости обратиться к ней напрямую, с силой, с убежденностью, та послушается. Майкл повернулся к Мелиссе, разгоряченный от гнева и недоумения.
– Что-что? – спросил он.
– Она в нее вселилась. Это из-за нее она болеет!
– О чем ты вообще? Это же
– Паупочка, – окликнула его Лили, – мне немного нездоровится…
– Убирайся, не трогай мою дочь! – Мелисса взлетела наверх, схватила Лили возле локтя, чувствуя омерзение при виде этой ужасной белой кисти, задергала, словно Лили была одеждой, которую нужно поскорее снять с Риа. Раздался плач, совсем близко, слишком низкий, призрачный плач. И более тихий и тоненький, младенческий плач – подальше.
– Эй! – закричал Майкл. Слишком поздно. Лили встряхнула Риа изнутри, пока Мелисса пыталась стянуть ее. И Риа споткнулась. Она кувырком покатилась по последним семи ступенькам, мимо волнистых черных линий по обеим сторонам, и рухнула отцу на руки, с пылающей жаром кожей, в мокрой от пота пижаме.
Все замерло от ужаса, даже гроза. Дом затаил дыхание.
– Погляди, что ты натворила, – произнес Майкл, с ненавистью глядя на Мелиссу.
И Мелисса увидела девочку, распростертую у подножия лестницы. Она дрожала. Лица не было видно. Сзади ее шея была как у Риа – мягкая, с темным пушком.
– О, – вскрикнула Мелисса, поймав себя взглядом в коридорном зеркале и не узнавая. Она увидела лишь то существо, которое ненавидел Майкл. Там, в стекле, она увидела картину из своего сна: они вдвоем в лодке, она бешено гребет, он лежит мертвый, и теперь она поняла: мертва была его любовь, а не тело. А значит, она, Мелисса, теперь одна – но лишенная себя самой. Ушедшей бесследно, безвозвратно. Она не знала, где находится, и поэтому не понимала, что делать.
Вокруг нее все пульсировало и дрожало. Листья спатифиллума, стоящего возле двойных окон, слегка подрагивали. Рамы окон вспучивались наружу. Изгиб церковной арки вибрировал. Черные крапинки деревьев, таящихся в искривленных половицах, поднимались вверх. Фотографии кумиров на стенах в коридоре скользили, плавились, утрачивали четкие очертания.
– Мне надо уйти, – сказала она, пятясь к парадной двери. – Мне надо уйти отсюда. Что-то…
Именно здесь, в центральном нефе, в ту холодную ноябрьскую ночь 1936 года начался последний пожар. Он занялся тихо, как часто начинаются пожары, с небольшого оранжевого огонька. Пламя промелькнуло по нефу в своем стремительном красном платье, охватив спирали и арки, росшие внутри вязы, хрустальные стены. Пламя отправилось в птичьи вольеры, выпуская их обитателей на свободу. Пали кандалы и валлийское золото, пылали индийский шелк и обелиски; пушки, кружево, бельгийский шифон – все кануло в геенну расплавленного стекла и железа. Языки огня были видны с другого берега Ла-Манша, и, когда пламя взметнулось особенно высоко, над ним показалась стая темных птиц, тех самых, они возносились вверх, все выше и выше, прочь, в относительную безопасность небес Камиля Писсарро.
14
Хуже всего
Кладбище в Хизер-Грин раскинулось во всю ширь зеленого холма на самом южном краю Лондона, поблизости от Элтема, Ли и тому подобных мест, где многие из нас никогда не бывали. Ряды скругленных надгробий сереют на фоне скругленного холма, цветы под ними оставлены на произвол капризов и крайностей погоды, сегодня по-предзимнему зябкой; осыпается пурпур и золото поздней октябрьской листвы, на пути к земле его подхватывает восточный ветер, доносящий издалека запах дровяного дымка – примету скорых холодов. Сквозь эти освобожденные янтарные листья идет Дэмиэн, взявший на работе отгул, в кроссовках и черной парке, с легкой порослью аккуратной щетины на подбородке, в поисках могилы, которая, согласно его карте, располагается в северо-западном углу некрополя, в третьем ряду, если считать сверху. Кажется, что похороны были целую жизнь назад, хотя прошел всего год. Дэмиэн не может вспомнить, в каком направлении двигался катафалк и где именно остановился, он помнит лишь, как гроб опустили в яму, как лопатами бросали на него землю, как много потребовалось земли, как глубоко погрузился гроб. Шагая, Дэмиэн вспоминает все это более отчетливо, он словно бы присутствует на церемонии впервые, на этот раз в полной мере. В руках у него цветы. И одна из деревянных фигурок, которые лежали в коробках в гараже: сутулый старик с прядками белых волос. Дэмиэн намеревается оставить ее здесь, с отцом, чтобы она менялась и распадалась, повинуясь превратностям климата.
Когда он добирается до места, до третьего ряда в северо-западном углу, он видит у изножья могилы женщину: она наклоняется, раскладывает цветы. Цветы – чудесные, в высшей степени яркие: оранжевые розы и ярко-желтая гипсофила, целая охапка. На женщине лиловое пальто и желтый шарф. Приближаясь, Дэмиэн начинает узнавать ее по движениям рук, по тому, как она переламывается в поясе, не сгибая ни спину, ни колени. Краски, которые она выбрала для своего цветочного приношения, – те же, что когда-то располагались на обеденном столе и в горшках на балконе. И ее пальто, главное – пальто: точно такого же лилового оттенка, как ее давний кардиган. Золото осенних листьев у ее ног – отсвет тех золотых пуговиц.
Она поворачивается и смотрит на него. Такое же лицо, по-прежнему сияющее, только стало старше.
– Джойс? – произносит он.