– Я так рада, что наконец вырвалась из этого дома, – сказала Мелисса, сидя на том же стуле, на котором всегда сидела за этим кухонным столом. Элис ставила розы в воду. Акараже грелось на гриле, а эба уже размяли и разделили на порции.

– Придет день, когда ты найдешь себе дом получше, – снова предрекла мать.

Но Мелисса не хотела другого дома. Она была счастливее в квартире с двумя спальнями, на пятом этаже, в районе Джипси-Хилл, опять на высоте, откуда можно было разглядеть те самые башни вдали. Они успели стать для Мелиссы ориентиром, вехой родного дома, необходимым напоминанием. Ей больше не нужно было двух этажей, вида на дома напротив. Каким это стало облегчением – гора коробок, готовых к отъезду, упаковывание чешской марионетки и кубинской кофеварки, опустошение шкафа в главной спальне, а потом – отъезд, по Парадайз-роу, налево, потом направо, прочь, прочь. (За холодильником, отключая его в последний раз, она обнаружила дохлую мышь, с закрытыми глазами и выцветшей мордочкой, покрытую пылью. Слово «Парадайз» на указателе кто-то замазал маркером.)

И вот сегодня они вчетвером уселись за эба и рагу, что стояли на клетчатой клеенке в теплой кухне. Элис разделила эба в тарелке Блейка на маленькие кусочки. Она твердо стояла на том, что есть надо правой рукой, что любые признаки леворукости следует искоренять с младых ногтей. Она утверждала, что левши – практически инвалиды, хотя Мелисса регулярно ей напоминала, что Барак Обама левша и это, судя по всему, никак ему не повредило. Элис отвечала, что на фоне такого физического недостатка достижения Барака впечатляют еще больше: будь он здоров, ему бы легче все давалось и он стал бы президентом раньше.

– Как новая работа? – спросила она.

– Нормально. – Мелисса начала преподавать журналистику в колледже для взрослых.

– Понятно.

– А ты по-прежнему ходишь на лечебную физкультуру?

– Слишком дорого, – пожаловалась Элис. – Сначала брали по сорок пенсов. Потом сказали – фунт. А позже – два фунта. А теперь – пять фунтов!

– Грабеж.

– Ага!

– Еще, пожалуйста, – попросила Риа, и обрадованная Элис встала.

В тот вечер, после эба, в своей старой одежде, с глазами распухшими от плача, Мелисса дотащилась до гостиной, где розовость достигала апогея. Это была огромная викторианская зала, достаточно обширная, чтобы сбоку поместилась одиночная кровать, отделенная занавеской. Там Мелисса и ночевала всю ту неделю. С карниза свешивался каскад лазурных бабочек, вокруг стояли десятки украшений и фотографий: Уоррен и Лорен в детстве, Мелисса и Кэрол на своих выпускных, Элис и Корнелиус в день свадьбы, – а еще два слона черного дерева, статуэтка молочницы, швейная машинка, многообразные букеты пластмассовых цветов, вязаные салфеточки, веера, перья, несколько шкафчиков. В комнате обитало такое великое множество предметов, что, попадая сюда, человек утрачивал часть собственных потребностей, позволял себе утонуть в мире Элис, с ее нерушимой связью с прародиной, с ее личностью, ее доверительным шепотком. Здесь Мелисса легла на диван с подушечками, вышитыми вручную, и, хотя тогда еще было лето, Элис укрыла ее одеялом, чтобы ей и дальше было тепло, а то вдруг без одеяла ей станет холодно во сне. Перед сном Элис одолжила дочери свой резиновый кирпич для снятия стресса, который ей подарила подруга из прихода. «Сжимаешь его, и тебе становится лучше», – объяснила она и тут же своей морщинистой шоколадной рукой продемонстрировала, как это делается, с горячностью и убежденностью уличного торговца, так что можно было подумать, что Элис сама все это изобрела.

В ту ночь Мелисса спала в гостиной одна. Майкл остался на другой стороне реки, вместе с детьми, и он ей явился в сновидениях, сотканных из воспоминаний. Они занимались любовью в лесу, в летний день, и деревья над ней башнями уходили в небеса. Он сидел рядом с ней на кровати в Парадизе, пока она спала, охраняя ее, великая любовь, рассветный мужчина, озаряя ее, восходя, как солнце. А вот они вместе идут через лужайку Гринвичского университета, к берегу Темзы, на нем белый костюм, на ней синее платье с обнаженными плечами. Воспоминание о возможности, о будущем, которое так и не наступило. Отчасти она по-прежнему хотела, чтобы воплотилась эта сине-белая картинка. Хотела увидеть его в этом белом костюме, взять его за руку и в синем платье пойти с ним к воде. Но теперь путь представлялся туманным. Мелисса не смогла бы добраться туда, не потеряв себя, а ведь пока она себя даже не нашла. Сейчас в ней что-то странно раскрывалось, так что Мелисса ощутила, какая она по-настоящему, без шелухи, в самой сердцевине – и эта сердцевина была темной, пустой и холодной, ждала, чтобы ее заполнили снаружи, и сердцевину эту надлежало беречь, и держаться за нее, чтобы та не разбилась.

Ее разбудили кухонные звуки: мать чистила яблоки. Мелисса проснулась с ясной головой, опустевшая и безмятежная, какой всегда просыпалась в этой комнате. Скоро вошла Элис с яблоками, села в кресло рядом. Предложила Мелиссе четвертушку, посыпанную сахаром. Все было тихим и недвижным: бабочки, молочница, слоны. На каминной полке горела одинокая свеча – в память о давнем мертворожденном ребенке Элис.

– Мам, что ты чувствовала, когда ушла от папы? – спросила Мелисса.

Элис откинула голову на спинку кресла и немного подумала. До сих пор ей не случалось выражать в словах, что она тогда чувствовала.

– Это был правильный путь, – наконец промолвила она. – Спустя очень долгое время я пошла по правильному пути. Я больше не могла с ним жить.

– Не уверена, что я иду по правильному пути, – заметила Мелисса. – Я не знаю, что такое правильный путь.

– Ты его найдешь, – отозвалась Элис.