– Откуда ты знаешь?

Но ответа не последовало.

– Я теперь сама себя не знаю, – продолжала Мелисса, чувствуя, как улетучивается недавнее спокойствие. – Похоже, я никак не найду дорогу назад, к той, которой я была… до того, как…

– До детей, – закончила за нее Элис, медленно кивая. – Дети все меняют. Семья все меняет. Ты должна пересечь реку, попасть на другую сторону себя. Потом ты найдешь.

Едва Мелисса услышала это, у нее тревожно обострилось внимание – словно у зверька, застигнутого светом фар. Она представила себе тот день в прошлом году: путь через реку, нагруженные красные крылья, спатифиллум играет с ноздрями Майкла. Она отлично знала, что мать имеет в виду далеко не только это.

– Но я ведь пересекла реку, – пискнула она более высоким, детским голоском. Хотя знала то, что было известно и матери, и ей самой: этого мало.

– Ты должна пересечь ее как следует, – произнесла Элис, протягивая ей еще один кусочек яблока, обсыпанный ненужным сахаром.

Элис по-прежнему верила, что однажды Мелисса с Майклом воссоединятся – в этом месяце, на этой неделе или в будущем году, как только Мелисса пересечет реку как следует. Когда дочь приезжала в гости, Элис прилагала некоторые усилия, чтобы не возвращаться к этой теме, но все-таки возвращалась:

– Он хороший человек, куда лучше твоего папы.

Или:

– У вас будет дом получше, и вы там станете жить вместе, как и полагается.

Сегодня она не стала предлагать ей кирпич для снятия стресса, потому что Мелисса не казалась напряженной или расстроенной. Но стояла зима, и твои дети – всегда твои дети, даже когда им тридцать восемь, так что Элис дала дочери грелку и желто-розовое одеяло, которое сама связала, и велела ей пойти и лечь в гостиной, и Мелисса, конечно же, повиновалась. Грелку ей подложили под спину. Сверху накрыли желто-розовым одеялом. Дети играли рядом с ней на полу – ее продолжения, отдельные, но физически ощутимые, как вены, как ребра, как детеныши.

– Нет, мама, – возразила она. – По-моему, когда я стану старше, мне захочется жить одной, вот как ты живешь. Чтобы я могла полностью быть собой.

Но когда она заснула, ей представилась та же картина, что и раньше. Ибо это была правда: она скучала по нему, по его улыбке-бумерангу, по лучу света у его сердца, по вихрю его талии цвета красного дерева. Этот образ появлялся вновь и вновь, подстерегал ее на окраинах сновидений, скользил у воды, разворачивался на берегу. Этот сине-белый день. Она в синем платье, и он в белом пиджаке и бежевых брюках. Они вышли из сводчатого зала старого университетского корпуса в колониальном стиле. Их родные и друзья стояли и смотрели, как они идут по серебристо-зеленой траве. Когда они уже приближались к черному ограждению, которое удерживает реку, к ним подбежали Риа и Блейк, и все вчетвером они превратились в тонкие силуэты в сумерках, четыре черные фигуры на фоне блеска воды. Мимо проплывали корабли. Мосты стояли крепко и прочно. Река облеклась в тьму, словно в поблескивающую вечернюю шаль. Там они и оставались – пока не стало совсем темно, пока все огни не погасли.

В канун Нового года братья Райли, как всегда, устраивали сабантуй. Стеллажи закрыли фанерой, записка на зеркале в ванной сообщала, что это дом, а не ночной клуб, Офили остался на центральной стене. В Джипси-Хилл Мелисса и Хейзел вместе собирались на вечеринку. Кругом пылала иллюминация, и подруги намеревались подбавить огоньку. Они будут мерцать в такт музыке, найдут идеальное сочетание нот и ног. Хейзел, на четырехдюймовых каблуках и с ногтями цвета фуксии, Мелисса с новой прической и в угольно-черных джинсах.

– Готово, – произнесла она в зеркало.

– Выглядишь неплохо, – одобрила Хейзел.

Пит закончился пшиком. Он изменил ей с сотрудницей агентства грузоперевозок, которая ходила в тот же тренажерный зал, что и он. Хейзел надела новую куртку – белый пуховик с серебристой молнией. Но немного сомневалась, подходит ли эта вещь женщинам определенного возраста.

– Не слишком рэперская? – спросила она.

– Ты же знаешь, что можешь пойти хоть в юбке из пластиковых пакетов и все равно склеить какого-нибудь Пита.