Весна в тот год выдалась холодная. Она забыла о тепле для набухших почек сакуры, неизвестно как затесавшейся среди неказистых, бедных домиков на окраине деревни. Почки никак не превращались из грубых узелков в изящные бутоны, не раскрывали лепесток за лепестком, чтобы воспеть весеннюю щедрость и подарить ту единственную красоту, какая беднякам была по карману. Красоту, за которую не требовалась плата. Но апрель не принес тепла, дул холодный ветер.

Дождевые плети хлестали землю, разбиваясь на острые осколки. Кумико низко свесила голову и вздрагивала всякий раз, когда ледяная капля пронзала шею и голые руки. Конопляные штаны и накидка промокли насквозь. Перед выходом мать хотела отдать ей свое поношенное кимоно, но в последний момент посчитала, что самой оно будет нужнее.

Четверо малышей бежали рядом, не разделяя мук сестры, шлепали босыми ножками по лужам, горланили наперебой:

– Куда идешь, сестрица? Когда вернешься, сестрица?

Мать шла чуть поодаль, опустив покрытую косынкой голову так же низко, как дочь. Пятки вязли в грязи: дорогу размыло дождем. Из приоткрытых дверей выглядывали любопытные односельчане, в деревнях глаза и уши улавливали чужое страдание быстрее собственной радости.

– Будь расторопной, – напутствовала мать.

Капля стукнула девушку в лоб.

– Будь послушной.

Капля угодила за шиворот.

– Будь молчаливой.

Капля ударила по носу, подтверждая, что нельзя его задирать.

Кумико заждались в рёкане за лесом новые хозяева, приступить к работе следовало вечером, но как бы она ни перебирала ногами, деревня не кончалась.

– Сестрица, ты принесешь сладких бобов? – спрашивали братья.

– Сколько угодно, – обещала она, – когда вернусь.

На мокром от дождя лице нельзя было увидеть слез, но девушка все равно тайком вытирала щеки.

«Весна плачет по мне, – думала она. – Она-то знает, что я не вернусь».

Кумико плакала вместе с дождем по запоздавшей весне природы и ненаступившей весне души и не заметила молодого человека, шедшего навстречу. Первым из серого занавеса капель появился красный зонтик – девушка остановилось. Зонт вел под собой молодого человека, одетого в хаори цвета плодов шелковицы. Казалось, туча сошла с небес, чтобы вобрать беснующийся дождь и водрузить солнце на полагающееся место.

Юноша встал на почтительном расстоянии от Кумико, пересчитал взглядом скачущих малышей и взглянул на мать, окаменевшую в поклоне в десяти шагах от дочери.

– Вы идете в рёкан «Туманный лес», – он не спрашивал, утверждал.

Кумико обернулась к матери. Та прижала ладони к животу, чуть ниже пупка, и покачивалась вперед-назад. Она что-то шептала, как будто по привычке проговаривала молитву, изгоняющую злых духов. Кого изгоняла мать? Духа-посланника из туманного леса, выманивающего дочь под красный зонт? Или судьбу, выпадавшую женщинам из века в век?