Для мамы урок был другой: надо было стирать солдатское и офицерское обмундирование — гимнастерки да галифе.
Инвалид присядет на табуретку, выставит свою деревяшку так, что об нее хочется споткнуться, достанет кисет, газетку, разорванную на прямоугольные клочки, загнет край, насыплет махры из кисета и начинает скручивать цигарку. А пятилетний Руя наблюдает за ним и мысленно повторяет его действия, запоминает всю технологию сотворения самодельной папироски.
Вот дядька скрутил трубочку с махоркой не до конца, погрыз краешек газеты и послюнявил — размочалил, чтобы склеилось лучше. Потом вставил цигарку в рот целиком и медленно ее вытащил, сложив губы трубочкой. Готова. Извлек из кармана трут, кресало и кремень, начал искры высекать на трут да раздувать его до малинового цвета. От распаленного трута прикуривает. Сидит, синий едкий дым пускает да с мамой разговаривает. Мальчишка рядом, изучает добывание огня. Ему кажется, что он уже все знает: и как самокрутку смастерить, и как трут запалить (так оно потом и было на военных сборах — лихо я крутил и цигарки, и козьи ножки: военная практика).
А мама в это время гимнастерки перебирает да охает. То дырочку маленькую на груди увидит от фашистской пули с кровавым пятном вокруг, то рваную дыру с клочьями ткани — от осколка, полгимнастерки в крови. А вот обгоревшая с подола с танкистскими петлицами на вороте. Господи, что ж это делается, когда ж она, проклятая, кончится?! На войне без этого никак не получается, степенно поясняет солдат. А кончится, когда последнего добьем. Ты, Николавна, подшей-подштопай, где надоть, ладно? Он тяжело встает, кидает за плечи мешок с готовым уроком и уходит, напустив нам холоду из сеней.
Инвалид кроме одежды приносит и мыло для стирки, соду, чтобы можно было отстирать кровавые пятна на обмундировании. Мама загружает солдатскую одежду в большой цинковый бак, в корыто, греет воду на печке; за водой далеко ходить не надо — плоды городской цивилизации рядом: вон, в углу кран водопроводный и обколотая чугунная раковина, почти как в Моршанске.
А потом Николавна долго стирает, скребет гимнастерки да штаны воинов наших на гофрированной доске, отжимает, охая, все ей, молодой, но больной женщине тяжело, трудно — ревматизм. Выстиранная одежда развешивается на веревках по всей большой комнате. А когда "урок" подсохнет, гладит его утюгом с угольями. А раздувает уголья в сенях, высунет руку с утюгом за дверь, покачает его там из стороны в сторону и к столу. А вечером она сидит и штопает обмундирование, ловко орудует иглой — все-таки на портниху училась. А сын смотрит и вздыхает: когда же она ему костюмчик обещанный сошьет, еще до войны скроенный.
Однажды дядька на деревяшке вытряхнул из большого мешка маме на стол гору пилоток — очередной урок. Мама их отстирала и повесила сушиться на прищепках. А сын все ходил и, задирая голову, разглядывал их. И приметилась ему одна, голубая с красными кантиками. А звезды с пилоток мама перед стиркой снимала. Очень завлекла мальчишку эта пилотка, вот мне бы такую! А когда мама гладила, он стоял возле стола, только нос его любопытный над ним торчал, и следил, когда очередь дойдет до голубой. И глазами моргал и вздыхал специально для мамы в надежде обратить внимание на его страдания. А мама брала из стопки по одной пилотке, отглаживала и складывала готовые в стопку перед его носом, а которые чинить — в другую. Ой, вот и голубая под утюгом. Мальчишка стал вздыхать еще чаще и шумнее. Мама отгладила ненаглядную, взглянула на сына, достала из стеклянной литровой банки звезду, вставила ее ножки в дырку, разогнула ножки внутри пилотки — да что ж так медленно-то! — улыбнулась: ну что, заждался? — и надела ее сыну на голову. Пилотка опиралась ему на уши. Ура! Чудо свершилось!
Пятилетний мальчишка ликовал. Он взял свое игрушечное ружье, топал по комнате и орал: я пойду на войну! всех фашистов убью! я пойду на войну! всех фашистов убью! И так разошелся, вояка, что сестра Лида угомонила его шлепком пониже спины. И еще сказала: все равно пилотку сдавать. Мальчик вздрогнул, и все в нем перевернулось от негодования и внутреннего сопротивления. Не может быть! А сестра добавила, ехидная: не воровать же. Да, а вдруг дядька не заметит, он же их выгрузил кучей и не пересчитывал пилотки никто — ни он, ни мама. Ну, подумаешь, всего одну пилоточку!
Он снял свою гордость с каштановых кудрей, отнес ее в спаленку и спрятал под подушку.
Ах, как же он мечтал, как похвастается голубой пилоткой во дворе перед мальчишками. Они там бегают все в выстиранных вылинявших зеленых. А я один в голубой, летческой! Ну почему мне так не везет? Что ли одну нельзя — всего одну пилоточку скрасть? Может, попросить у дядьки? Или просто не отдавать и все.
Дядька пришел вечером, стуча деревяшкой, и опять принес гимнастерки. Пилотки для стирки после этого больше никогда не появлялись в нашей стылой подвальной квартире. Инвалид пересчитал пилотки, сложил их в мешок и, строго взглянув на маму, спросил: все, что ли? Мама зарделась — так он никогда ее не спрашивал, — кашлянула слегка, бросив извиняющийся взгляд на сына, ответила: конечно, все. Малый стоял ни жив, ни мертв с открытым ртом и выпученными глазами. Все намерения о просьбах вылетели вон из головушки. Дядька перевел свой строгий взгляд на мальца. Все, значить? — лучше бы он не смотрел — полуспросил он. Малец на ватных ногах пошел в спальню, достал из-под подушки свою голубую мечту, вынес ее в комнату и протянул дядьке красной звездой вперед. Он взял ее и сжал в ладони. Лицо у мамы пошло красными пятнами. Ну вот, сказал дядька, теперь все. И добавил, глядя мальчишке в глаза: там она нужнее, сынок. И пилотка нырнула в мешок, блеснув на прощание звездочкой.
Там — значит на войне. А сколько пацанов по всей земле нашей ходило в школу в солдатских пилотках? Не одну дивизию можно было в них одеть. Никогда потом не было у меня во владении ничего военного. И я все время храню в душе горький осадок и воспоминания о ней, голубой летной пилотке. И что стоило мужику одарить пацана? Но вот преподал он мне урок высшей справедливости. На всю жизнь. А я до сих пор не могу ответить себе на вопрос: почему я отдал пилотку? Из чувства патриотизма? От честности? Или от трусости? Или маму спасал от мнимого наказания? Н-да… Нельзя все-таки, наверное, годами носить такое в душе и накапливать подобное. Надо освобождаться от тягостных воспоминаний, не давать им превращаться в комплексы. Надо простить и себя, и всех, простить и улыбнуться. Вспоминать с улыбкой невесомой грусти. Не допускать, чтобы паучок сомнений оплетал душу паутиной угрызений. Гнать ткача, рвать паутину, не то поставишь однажды под сомнение все прожитое, а это беда. Надо вырыть яму и поведать ей тайну, и пусть потом вырастет тростник, и пусть из него потом делают дудочки и они разнесут вашу тайну людям. А вы только улыбнетесь, услышав ее из чужих уст.
ОБЩЕЖИТИЕ
Вскоре мы попрощались с тетей Катей и Юркой и выехали из подвала в театральное общежитие, где многодетному артисту хора выделили целых две комнаты на первом этаже. Тепло, сухо. Да и весна на дворе. Хорошо! Лиде исполнилось девять, Зое пятнадцать. Вся помощь по хозяйству на нее ложилась. От юной артистки какая подмога. С Женькой гулять только. Ну и со мной заодно.
Зоя полы драила, и в очередях за хлебом отстаивала с трехзначными номерами на ладони, и ездила куда-то карточки отоваривать. Хорошо, что не в Моршанске — в сбыте мыла не участвовать. Не сладко. Вот и не любит она ничего вспоминать: какие они, детство и отрочество. Не барские дети, и время не дворянское. Ни беседок, ни гамаков, ни крокета, ни катаний на лодках, ни чаепитий на террасах. Все мимо детства: житуха военного времени. И что нам по детской и маминой иждевенческой карточке полагалось?
Особенно не хватало хлеба. Оладьи из мучки мама какие-то стряпала, но хлеб есть хлеб. И отец подрабатывал починкой обуви, отдавая свободное время сапожной ноге. Инструмент он сохранил, прихватил с собой. Насадит на стальную лапу изящную женскую туфлю и тук-тук — постукивает молоточком, подметки набивает, косячки ставит, набойки на каблуки и потом их специальной деревяшкой лощит, в верхах дырочки да трещинки подклеивает.
Сидит Иван, стучит. А над ним на втором этаже другой Иван, товарищ по работе, тоже мастер по сапожной части; сверху слышно: тук-тук. Па, дядя Ваня уже стучит! Опа — хватает отец сапожную лапу, садится, зажимает ее коленями — и мне пора. Под нами подвал, докучать некому: тук-тук.
Заказчики у него были по большей части женщины — и хористки, и балерины. Худенькая тетенька войдет, проскользнет как лучик, раз-раз, носочки в сторону, принесет папе свои балетки, он их и приводит в божеский вид; любил обслуживать балерин — они расплачивались хлебом. При мне одна заказчица вручила ему целую буханку. Они хлеба не едят, пояснил он нам, фигуру берегут.
Трудно передать окраску отцовской речи. Тут надо не рассказывать, а показывать. Бог весть уж когда по телевидению шел концерт. Выступал артист Дудник, пародируя речь "под титлами". Мама смеялась, говорила, копия отец. Михаил Евдокимов и Владимир Винокур очень здорово это делают. Но пародировать отца мне не хочется. Он стеснялся разговаривать с незнакомыми людьми, предпочитал их слушать. Вот и балерина принесет ему работу, объяснит, что ей хочется. Отец повертит туфельку или пуанты, скажет, водя пальцем по обувке: тут так, тут вот так. И показывает, где тут и что так. Улыбнется: сделаем! И принимается за работу.
Дни шли за днями. Война бушевала там, на фронтах. В Москве фронтами руководил мудрый вождь и учитель И.В. Сталин. В Куйбышеве регулярно шли спектакли Большого театра. Как мы воспринимали значительные события войны? Не могу ответить на этот и другие вопросы. Детская память запечатлела факты жизни избирательно, по непостижимой логике: запоминалось, когда было больно или смешно, радостно или стыдно, страшно или удивительно. Наверное, конечно, в Моршанске известие о разгроме немцев под Москвой вызвало у всех радость, а у эвакуированных и облегчение — скоро домой! Не все, что мелькает за окном поезда, запоминается. А какие-то яркие детали: бабушка в лохмотьях с посошком у переезда; коза на длинной привязи, пасущаяся на выложенном из камушков лозунге "Вперед к победе коммунизма"; брошенный и почему-то перевернутый вверх колесами ржавый комбайн в поле… Только миги. Я был слишком мал, чтобы обладать в будущем солидным запасом воспоминаний о прожитом детстве.