На палочке разделенный паек.

Мне мама придвигала свой кусочек.

Из детства в жизнь к нам горький след пролег,

Но память потерять в годах его не хочет.

Травой зеленой в мир из-под корост

Всех бед войны пробились мы колюче.

Нам наградных не полагалось звезд.

Но шрам на сердце есть. Он на всю жизнь получен.

Валентин играл на гитаре и пел, у него был приятный тенор. А его друг по всей жизни Виталий Татаринов подпевал ему ломким баском под свою гитару. Они выступали в самодеятельности, пели на концертах в воинских частях и в госпиталях. И вот однажды Валя сообщил, что вечером мы сможем услышать их по моршанскому радио. Ну, весь дом собрался под репродуктором и, обмирая от удовольствия и гордости, мы внимали песне, опускавшейся на нас слово за словом из черной тарелки в простенке между окнами в зале у тети Насти. Она прослезилась: вот бы Сенечка сына послушал. Я не запомнил песни, но факт явления голоса брата из радиоточки произвел на меня магическое действие. Они исполняли, как теперь называют, авторскую песню, кем-то сочиненную и залетевшую неведомым путем в провинциальный городишко земли тамбовской. Такие песни рождались во время войны во множестве, и среди них были замечательные — "Серая шинель", "Давай споем, подруженька гитара", "В полку воздушном был отряд" и т. д. Не все осталось в памяти, но воспоминания о них греют душу.

Много позже, мне тогда было лет 14, мы снова собрались в Моршанске на летние каникулы. Каждое утро — гурьбой на рыбалку. До конца нашей улицы пройдешь — и ты на высоком берегу Цны, спускайся, переходи по мосту, дальше — за гидростанцию, за суконную фабрику — и там наше стойбище, весь день купаемся, загораем, ловим рыбу, варим на обед уху…

И каждый раз по пути на реку минуем руины церкви, порушенной в войну. Взорвали храм, пытались оторвать народ от Бога, но черное действо взрыва дало откатную волну на долгие годы, помогая людям торить свою дорогу к храму. Всякий раз, минуя груду святых обломков, мы вспоминали, что здесь стояла церковь. Толчок памяти — первый шаг к Богу. Да хоть убери все и разровняй, закатай асфальтом — память останется. И внуку скажет мой ровесник: вот здесь стояла красавица-церковь… И ее взорвали. Зачем? — спросит внук. Не ведают люди, что творят. Нет у них в душе Бога.

И домой — снова мимо святого места. А вечером во дворе мы строим совместно песенный храм из наших голосов, который невозможно ни спалить, ни взорвать. Раз воздвигнутый, он стоит, сияя куполами, в памяти моего сердца. Володька со своим могучим профессиональным басом, Лида — у нее поставленное в вокальных кружках контральто. Приехал гостивший у своих теток голосистый и озорной ленинградец Слава Колчин, который учился в войну с Валентином и Виталием в строительном техникуме.

В углу двора, между кирпичной школьной стеной-забором и дощатой стеной Настиного сарая, за кустом сирени стоял стол из неструганых досок и лавочки перед ним, все врытые в землю. На него ставила тетя Настя здоровенный таз с окрошкой из домашнего кваса. И сверху в нее огурчик с грядки натрет на терочке — аромат! И высыпает на стол из чугуна отварную картошку в мундирах. Горяченькую. А мы из куста выдернем бутылку вина — и тоже на стол. Соли горкой возле себя насыплешь, очистишь картофелину, макнешь в соль и — в рот, откусишь и туда же из деревянной ложки зачерпнутую в общей миске порцию окрошки душистой отправишь, это после глотка портвейна — благодать! Руя, тебе еще рано баловаться вином! Цыц! А потом несем из дома гитары и мандолину, Слава свой аккордеон достанет — и пошла песня: