Что же касается готовности Ягоды вести борьбу в составе подпольного «правотроцкистского блока», то это вообще из области чистой следовательской фантазии. Не такой человек был Генрих Григорьевич, чтобы отдавать свою жизнь за идею. Он хотел просто хорошо жить, ни в чём себе не отказывая, и положения фактического руководителя ОГПУ для этого было вполне достаточно. Но Сталин собирался осудить Бухарина, Рыкова и других лидеров правых на открытом судебном процессе. Там наверняка бы всплыл вопрос об их связях с Ягодой в конце 20-х годов. Генриха Григорьевича пришлось бы смещать с поста шефа НКВД и переводить в какой-нибудь второстепенный наркомат. А знал он слишком много. Вот Сталин и решил избавиться от Ягоды самым элегантным образом, сделав его одним из фигурантов процесса «правотроцкистского блока».
По ходу следствия Ягода довольно быстро признал и участие в заговоре с целью государственного переворота. Сначала, в начале 30-х, будто бы готовился только «дворцовый переворот», в котором он непосредственное участие не должен был принимать, так как «охрана Кремля тогда была не в моих руках». Позднее по заданию правых он установил, через главу армейских чекистов Марка Исаевича Гая, связь с группой Тухачевского, чтобы организовать военный переворот. Интересно, что к тому времени охрана Кремля уже подчинялась Ягоде, но почему-то к планам дворцового переворота заговорщики возвращаться не стали[145].
Признался Генрих Григорьевич и в убийствах Горького, его сына Максима, Менжинского и Куйбышева. Он также заявил, что знал о планах убийства Кирова, но отрицал, что участвовал в организации этого убийства. Ягоду заставили признаться ещё и в том, что он хотел убить Ежова, причём довольно экзотическим способом. На суде в марте 1938 года Буланов рассказал об этом так: «Когда он (Ягода
Этот эпизод отразился в булгаковском романе «Мастер и Маргарита». Помните финал великого бала у сатаны? «По лестнице поднимались двое последних гостей.
– Да это кто-то новенький, – говорил Коровьев, щурясь сквозь стёклышко, – ах да, да. Как-то раз Азазелло навестил его и за коньяком нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разоблачений которого он чрезвычайно опасался. И вот он велел своему знакомому, находящемуся от него в зависимости, обрызгать стены кабинета ядом.
– Как его зовут? – спросила Маргарита.
– А, право, я сам ещё не знаю, – ответил Коровьев, – надо спросить у Азазелло.
– А кто с ним?
– А вот этот самый исполнительный его подчинённый».
Фарсовость истории с попыткой отравить Ежова заметил и Троцкий, который, однако, слишком хорошо знал реальные преступления Ягоды. 24 августа 1938 года Лев Давыдович в заявлении на имя судебного следователя Джозефа Пэженеля, который вел расследование причин смерти сына Троцкого Льва Седова, писал: «…без очень серьезного, напряженного и смелого расследования преступлений ГПУ раскрыть нельзя.
Для того, чтобы дать приблизительное представление о методах и нравах этого учреждения, я вынужден привести здесь цитату из официозного советского журнала «Октябрь» от 3-го марта этого года. Статья посвящена театральному процессу, по которому был расстрелян бывший начальник ГПУ Ягода. «Когда он оставался в своем кабинете, – говорит советский журнал об Ягоде, – один или с холопом Булановым, он сбрасывал свою личину. Он проходил в самый темный угол этой комнаты и открывал свой заветный шкаф. Яды. И он смотрел на них. Этот зверь в образе человека любовался склянками на свет, распределял их между своими будущими жертвами». Ягода есть то лицо, которое организовало мою, моей жены и нашего сына высылку за границу; упомянутый выше в цитате Буланов сопровождал нас из Центральной Азии до Турции как представитель власти. Я не вхожу в обсуждение того, действительно ли Ягода и Буланов были повинны в тех преступлениях, в которых их сочли нужным официально обвинить. Я привел цитату лишь для того, чтоб охарактеризовать словами официозного издания обстановку, атмосферу и методы деятельности секретной агентуры Сталина. Нынешний начальник ГПУ Ежов, прокурор Вышинский и их заграничные сотрудники нисколько, разумеется, не лучше Ягоды и Буланова.
Ягода довел до преждевременной смерти одну из моих дочерей, до самоубийства – другую. Он арестовал двух моих зятей, которые потом бесследно исчезли. ГПУ арестовало моего младшего сына, Сергея, по невероятному обвинению в отравлении рабочих, после чего арестованный исчез. ГПУ довело своими преследованиями до самоубийства двух моих секретарей: Глазмана и Бутова, которые предпочли смерть позорящим показаниям под диктовку Ягоды. Два других моих русских секретаря, Познанский и Сермукс, бесследно исчезли в Сибири. В Испании агентура ГПУ арестовала моего бывшего секретаря, чехословацкого гражданина Эрвина Вольфа, который исчез бесследно. Совсем недавно ГПУ похитило во Франции другого моего бывшего секретаря Рудольфа Клемента. Найдет ли его французская полиция? Захочет ли она его искать? Я позволяю себе в этом сомневаться. Приведенный выше перечень жертв охватывает лишь наиболее мне близких людей. Я не говорю о тысячах и десятках тысяч тех, которые погибают в СССР от рук ГПУ в качестве «троцкистов».
В ряду врагов ГПУ и намеченных им жертв Лев Седов занимал первое место, рядом со мною. ГПУ не спускало с него глаз. В течение по крайней мере двух лет бандиты ГПУ охотились за Седовым во Франции как за дичью. Факты эти незыблемо установлены в связи с делом об убийстве И. Рейсса. Можно ли допустить хоть на минуту, что ГПУ потеряло Седова из виду во время его помещения в клинику и упустило исключительно благоприятный момент? Допускать это органы следствия не имеют права»[147].
Два года спустя, когда судили уже самого Ежова, ему инкриминировали фальсификацию обвинения против Ягоды в попытке отравить своего преемника ртутью (об этом я расскажу подробнее далее).
Вот шпионаж Ягода отрицал, гордо заявив на суде: «Если бы я был шпионом, то десятки стран мира могли бы закрыть свои разведки». Но на приговор это никак не повлияло.
При сборе материала на Ягоду Ежов использовал существовавшую против Генриха Григорьевича оппозицию в НКВД. Так, начальник НКВД по Воронежской области Семен Дукельский 13 июля 1936 года направил Ежову письмо «О состоянии оперативной чекистской работы». 11 сентября Семен Семенович послал еще одно письмо, и на следующий день был принят Николаем Ивановичем. 14 сентября Ежов докладывал Сталину, что, по данным Дукельского, НКВД имел сведения о троцкистском центре еще в начале 1933 года, но вместо того чтобы ликвидировать его, руководство НКВД проигнорировало эти данные[148].
Сразу после процесса Каменева и Зиновьева, 30 августа 1936 года, была принята директива ЦК: «В связи с тем, что за последнее время в ряде партийных организаций имели место факты снятия с работы и исключения из партии без ведома и согласия ЦК ВКП(б) назначенных решением ЦК ответственных работников и в особенности директоров предприятий, ЦК разъясняет, что такие действия местных партийных организаций являются неправильными. ЦК обязывает обкомы, крайкомы и ЦК нацкомпартий прекратить подобную практику и во всех случаях, когда местные партийные организации располагают материалом, ставящим под сомнение возможность оставления в партии назначенного решением ЦК работника, передавать эти материалы на рассмотрение ЦК ВКП(б)»[149].
Так перед началом Большого террора усыплялась бдительность будущих жертв. Покаявшиеся троцкисты и бухаринцы убеждались в том, что раз ЦК их простило и доверило новую ответственную работу, то без серьёзных оснований и без ведома ЦК их теперь не тронут. Заодно постановление должно было гарантировать, что органы НКВД и местные партийные организации не будут проявлять излишнюю самодеятельность, и что лица, входящие в номенклатуру ЦК, будут репрессироваться только с согласия ЦК, а фактически – только по инициативе Сталина.
Аналогичная директива была повторена 13 февраля 1937 года, перед началом пленума, давшего зелёный свет террору. Сталин предупредил секретарей обкомов и начальников местных управлений НКВД, что «руководители, директора, технические директора, инженеры, техники и конструкторы могут арестовываться лишь с согласия соответствующего наркома, причём в случае несогласия сторон насчёт ареста или неареста того или иного лица, стороны могут обращаться в ЦК ВКП(б) за разрешением вопроса»[150]. Тем самым соучастниками происходящего террора делались практически все высокопоставленные правительственные чиновники. А заодно рекрутировались новые жертвы. Ведь в случае несогласия сторон ЦК почти всегда становилось на сторону НКВД, и строптивый нарком или его заместитель становился следующим «заговорщиком» и кандидатом на отстрел.
Общественным обвинителем по делу «контрреволюционно-троцкистской зиновьевской террористической группы» должен был выступать Ю.Л. Пятаков – бывший сторонник Троцкого. Однако в конце июля 36-го года была арестована его жена, и будущие фигуранты процесса Каменева и Зиновьева назвали Пятакова руководителем оппозиционного центра на Украине. 11 августа по поручению Сталина с Пятаковым встретился Ежов. Иосиф Виссарионович знал об их дружбе и не случайно отправил Ежова на эту встречу. Ведь в тот момент судьба Пятакова была предрешена, и Сталин с Ежовым это прекрасно знали. Вождю хотелось проверить будущего «железного наркома»: не дрогнет ли на встрече с другом и собутыльником, не даст ли слабину. Но Николай Иванович испытание выдержал блестяще, сделал всё, чтобы успокоить несчастного Юрия Леонидовича. Так успокаивают баранов, ведомых на бойню. Во всяком случае, после встречи с Ежовым Пятаков не стал ни стреляться, ни бежать. Надеялся: а вдруг всё ещё обойдётся.