Обязанностью моей, как редактора литературного журнала «Рост», было – в ряде беспощадных статей разоблачить вреднейшие теории налитпостовства и вреднейшую его практику. Я должен был показать, как проводимая нами теория «союзник или враг», постоянная вреднейшая травля инакомыслящих в литературе, беспринципное объединение в налитпостовской группе самых разнородных элементов только на том основании, что они поддерживали нас, некритическое отношение к ошибкам «своих» литературных единомышленников и групповая защита явно ошибочных и враждебных партийной политике лозунгов, выдвигаемых Авербахом, – привели к тому, что РАПП превратилась в организацию, не объединяющую советских писателей вокруг партии, вокруг советской власти, а разъединяющую их, мешающую их творческой работе на благо родине.

Вместо этого в журнале «Рост» я печатал статьи, которые смазывали значение рапповских ошибок, неправильно ориентировали читателя, мешали большевистскому проведению в жизнь решения ЦК. Статьи эти, наряду с другими сотрудниками, писали некоторые рапповские критики, разоблаченные впоследствии, как враги народа.

Я, однако, не могу согласиться с тем, что этот факт является достаточным для того, чтобы объединить меня со всей этой сволочью, которая маскировалась и двурушничала тогда, и которая была разоблачена значительно позже. Враги маскировались весьма тонко. Литературная групповщина, а они заявляли себя сторонниками нашей группы, мешала мне разоблачить их еще тогда. Однако, я должен указать на то, что все эти лица (Селивановский, Макарьев, Трощенко) печатались одновременно, и значительно после того, как я уже не редактировал «Рост», и в ряде других органов печати, в частности в журнале «Литературный критик», редактируемом тов. Юдиным, в «Октябре», редактируемом т. Панферовым, в «Красной нови», редактируемом тов. Ермиловым, «Литературной газете» и т. д.

Это, однако, не снимает с меня вину. Я не сумел разоблачить и раскрыть врагов, я не понял, что это враги, но я проводил групповую политику, а эту политику использовали враги.

Вскоре часть товарищей из бывшей до ликвидации РАПП единой налитпостовской группы, а именно – Фадеев, Либединский, Чумандрин, Ермилов поняли, что дальнейшие попытки сохранить налитпостовскую группу противоречат решению ЦК, поняли, что дальнейшая деятельность под руководством Авербаха приносит вред советской литературе, мешает объединению всех писателей, коммунистов и беспартийных, вокруг линии партии. Они потребовали от Авербаха – сломать группу, а когда Авербах не сделал этого, они ушли, навсегда порвав с авербаховщиной. Я остался с Авербахом, я продолжал думать, что возвращение его в литературу принесет пользу, я по-прежнему остался на групповых позициях налитпостовства. Остатки налитпостовской группы – я, Афиногенов, Сутырин, Макарьев, Корабельников, Ясенский, Серебрянский еще несколько раз собирались с Авербахом, обсуждали положение на литературном фронте, критиковали деятельность Оргкомитета. Одновременно Авербах и я пытались повлиять на Алексея Максимовича Горького в том направлении, чтоб он содействовал выдвижению Авербаха опять на литературную работу. Авербах делал все, чтоб настроить Алексея Максимовича против членов Оргкомитета, мешать ему сработаться с ним. Я помогал Авербаху.

После того, как партия отправила Авербаха на Урал секретарем райкома Уралмаша, налитпостовская группа уже не собиралась. Была, правда, сделана еще одна попытка вернуть Авербаха, – хотели, чтоб он приехал на съезд и на съезде показал, что он – не конченный для литературы человек, но это предложение, внесенное мной на партгруппу президиума Оргкомитета, было отвергнуто, и с тех пор Авербах никакого влияния на мою работу в литературе не имел. Я активно включился в работу Союза Писателей и работал активно и дисциплинированно и при тов. Щербакове, и при тов. Ставском. Совсем недавно т. т. Ставский и Лахути сказали мне, что в беседе с т. Андреевым они заявили ему, что я работаю активно, вместе со всей партгруппой, и по-большевистски поддерживаю руководство Союза. Однако, личных отношений с Авербахом я не порвал. Не порвал я их и после того, как Авербаха сняли с завода, и он вернулся в Москву. До последнего времени я не только не сумел разобраться в нем и разоблачить, но и когда товарищи недавно говорили мне, что предполагают в Авербахе врага, я не верил им и заявлял, что это не так.

Когда в 1929 году на заседании ЦК, где разбирались вопросы, посвященные пленуму РАПП и, в частности, тот факт, что фракция наша осудила авербаховскую попытку толкнуть нас к антипартийной группе Шацкина – Ломинадзе, тов. Молотов сказал: «В этом случае партийность у них взяла верх над групповщиной». Я недооценил тогда этого значительнейшего замечания. Если бы я сделал из него все выводы, не произошло бы всего того, за что я несу теперь ответственность перед партией.

Я полагал, что наша группа отстаивает наиболее правильный творческий метод, я не видел ничего антипартийного в том, что мы сохранимся, как творческое течение. Это было глубоко ошибочно. Наша налитпостовская группа все более и более замыкалась, отрывалась от «конкретных задач современности», от партийной жизни. Критика и самокритика душились, как в ней самой, так и административным путем во вне ее. Для меня творческие убеждения нашей налитпостовской группки становились довлеющими. Мне, коммунисту-писателю, литературные взгляды и практика группки, которые я разделял и много лет сам проводил, логика групповщины помешали разглядеть враждебные физиономии некоторых моих соратников. Отрыв от жизни не позволил понять, что и самые теории, по существу, вредны партии. Групповщина взяла у меня верх над партийностью.

Я и после того, как партия сказала – конец всякой групповщине в литературе, – продолжал оставаться на групповых позициях, не понимая, что это может далеко завести. Я полагал, что отстаиваю свои прежние творческие позиции, а Авербах использовал эти групповые настроения. Я был заражен групповщиной, и это сделало меня слепцом, помешало мне разглядеть врага, который вел по пути сопротивления решению ЦК, противопоставления себя Оргкомитету, непризнания большевистской критики «Правды», вредной деятельности вокруг великого писателя Алексея Максимовича Горького.

Я отвечаю за всю свою деятельность рядом с Авербахом. Но в одном я неповинен: я не помышлял против моей партии. Я знаю, что заслужил суровую кару за то, то являлся в литературе пособником скрытого врага, за то, что сам вел деятельность, мешавшую проведению в жизнь решения ЦК, за то, что не помог партии разоблачить врагов. Но напрасно хотят некоторые товарищи сделать меня сознательным пособником троцкистов. Это неправда. С детских лет воспитанный комсомолом и партией, я не раз бился с ее врагами и никогда бы не пошел с ними. Если бы подозревал я, что Авербах – враг, что есть у него скрытый план борьбы против партии, я был бы первый, кто разоблачил бы его. Я был и всегда останусь верен партии.

Я никогда не вел никакой нелегальной, конспиративной и т. п. работы, как об этом сейчас говорят и пишут. Собрания налитпостовцев проходили совершенно открыто, выступал я против работников Оргкомитета открыто, – или в печати, или на собраниях партгруппы Оргкомитета. Мне казалось, что люди, входящие в Оргкомитет не сумеют правильно проводить линию ЦК. Я поэтому открыто добивался их замены. Достаточно просмотреть статьи, документы и другие материалы, чтоб убедиться в том, что я это делал открыто, ни от кого не скрываясь. Моя вина, что я не понял, что за мною действовала скрыто вражеская рука.

Дорогие товарищи, я знаю, что произведения мои недостаточно художественно высоки. Но одно в них есть, что для меня является наиболее ценным. Каждое из них посвящено борьбе партии на разных участках и этапах. Каждым своим произведением я пытался дать в области театра произведение, нужное партии, пропагандирующее ее идеи. Ни в одной своей вещи я не отразил враждебных влияний. Эта основная моя работа в литературе не была использована никем, в ней отразилось понимание мной задач партии и ее линии.

На собрании драматургов мои коллеги по перу утверждали, что я – абсолютная бездарность, автор антихудожественных пьес, ничтожный и фальшивый писатель. Они утверждали, что успех моих пьес объясняется тем, что якобы я их сам везде проталкивал, что участники моей «банды» их расхваливали и т. д., и т. п. Пусть все эти высказывания останутся на их совести. Одно только отнять у моих пьес нельзя – я не извращал, не искажал нашу действительность, я смотрел на происходящее глазами партийца, и, по мере своих слабых художественных возможностей, в пьесах своих боролся с врагами партии и страны. Я никогда в жизни не писал наспех, я всегда тщательно и добросовестно работал над материалом, писал пьесу в течение 1½, а иногда и 2-х лет.

Я просидел от начала до конца все четыре дня собрания московских драматургов. Я выслушал все, что обо мне говорили, я прочел все, что пишут обо мне в газетах. Я очень много пережил за эти дни, потому что таких страшных вещей в нашей стране еще не говорили ни об одном товарище. Так говорили и писали только о врагах. Все это нечеловечески трудно выдержать. Таких тяжелых дней не было еще никогда в моей жизни.

На этом собрании было много самой неприкрытой клеветы, сведения личных счетов, обливания грязью человека, который не может, не в состоянии на все ответить. Наряду с серьезными и ценными товарищами из Союза Советских писателей, меня били люди, озлобленные за то, что их враждебные произведения запрещают, а мои пьесы идут. Меня били и старые противники по групповым спорам. Еще до начала собрания меня изобразили врагом, которому не место в рядах честных советских писателей, и поэтому на собрании обо мне говорили только, как о враге, причем тех, кто и не хотел говорить, товарищи из президиума вызывали, несмотря на то, что они даже не записывались.

Товарищи из руководства побуждали беспартийных драматургов говорить покрепче. Так например, товарищ Юдин перед выступлением написал тов. Погодину: «Я рассчитываю на то, что ты выступишь мужественно». Я не знаю, много ли нужно мужества для того, чтобы еще сильнее ударить человека, избиваемого всеми. В своих выступлениях люди доходили до чудовищных обвинений. Их можно было бы привести десятки. Чего стоит, например, обвинение меня в самоубийстве поэта Николая Кузнецова, который повесился в 1924 году, в то время, как я, не имея никакого отношения к литературе, был на партийной работе в Ростове н/Дону.

В связи с моей деятельностью нелепо называли имена всякой сволочи (Пикель, Карев), с которыми я никогда не имел ничего общего. С Каревым я никогда не встречался и вообще с ним не знаком, а Пикель однажды написал по поводу моей пьесы «Суд», вслед за «Правдой», похвальную статью и этого уже оказалось достаточным для того, чтобы связывать его со мной, несмотря на то, что можно назвать десятки драматургов, о которых впоследствии разоблаченные враги писали хвалебные статьи.

Меня обвиняли во всем, даже в уголовщине, хотя и далеко нерасположенные ко мне люди говорили, что это уже чересчур, что таких обвинений предъявлять не стоит, что они ни на чем не обоснованы. В общем, меня уничтожали, втаптывали в грязь, били куда попало и чем придется. Первые мои ощущения были ощущения страшного раздражения, возмущения и протеста. Но, слушая все больше и больше, я понял, что целый ряд выступавших в основном были правы, и что за множеством всяческой клеветы и измышлений звучит голос суровой и правдивой самокритики.

Я понял, что за последнее время я зазнался, оторвался от партийной и советской общественности, я жил слишком легко, я не терпел критики, я зажимал ее, я прислушивался к голосам подхалимов, а тех, кто пытался критиковать меня, отталкивал от себя.

Связь с преступником Ягодой поставила меня в привилегированное положение и я, закрывая глаза на то, что не имею на то никаких прав, пользовался этими привилегиями, вращался в среде разложенных, не признающих никаких советских законов, наглых людей. Я стал портиться, как коммунист и как человек.