Чем больше я поглощаю, тем больше мне нужно, чтобы достигнуть нужного эффекта.

Шёлк и лён, кожа и холодный металл, нефрит, сандал, золотая пыль — все материалы мира безмолвные свидетели того, как я разваливаюсь на части. Если закидывать вещи в дыру на месте сердца, на какое-то время помогает.

Как тут себя не презирать?

В приступе отвращения к себе я гуглю благотворительные фонды и пытаюсь направить этот поток в конструктивное русло с таким рвением, что потом имею неприятный разговор с Максимом. Меня отчитывают, как первоклассницу, тайком влезшую в папин кошелёк ради новых наклеек.

Мы часто бываем среди «бомонда», королей полусвета и просто странных людей, по щелчку судьбы вдруг оказавшихся владельцами состояний. Я ищу в сверкающих глазах отражение своей растерянности — и не нахожу. Их глаза как пуговицы, крепко пришитые к головам.

Столкновения с Германом происходят так часто, что можно перестать здороваться и прощаться.

Я подозревала, что он на чём-то сидит ещё до того, как услышала предложение попробовать. Эта вечная взвинченность, натужное веселье и цикличность настроения были громкими, как пароходная сирена. Но подозревать и получить прямое доказательство прямо в лоб — разные вещи.

Мне его жаль, потому что он не выберется.

Стоит рядом человек, живой, активный, смеётся, руками размахивает, как ветряная мельница, всё куда-то рвётся и на месте пять минут не усидит — а у тебя картинка сверху накладывается. Гроб и кладбище. И венок «от безутешных друзей».

Я отказываюсь от его щедрого предложения. Зря, что ли, в школе устрашающие плакаты рисовала? Вот так искусство спасает жизни.

Наверное, Герман просто прогуливал классные часы.

От Максима пахнет раскалённым песком и камнем, морским бризом, молодостью и уверенностью вожака стаи. Парфюм ложится сверху, бархатное покрывало на сундуке с сокровищами.

Когда мы возвращаемся из заграничных странствий, он кажется более уставшим, чем был до. Часто не спит по ночам. То и дело зачёсывает назад волосы, а потом смотрит на руку с лёгким недоумением — словно ожидает увидеть вылезшие пряди.

Во мне, как приблудившийся котёнок, зреет желание утешить. Это какой-то извращённый материнский инстинкт, больная жертвенность и матерьтерезианство в худшем его проявлении. Некоторые вечера мы проводим вместе — не наедине, само собой, рядом всегда свита шутов гороховых, которых нельзя не любить, — и тогда мне бывает сложно удержать руки при себе. Просто погладить. Естественный человеческий жест.

Я чувствую себя биполярницей с выслугой лет. Как в детской считалочке на ромашке: «К сердцу прижмёт? К чёрту пошлёт?». Моя тема.

Или ещё лучше.

Жениться?

Поцеловать?

Убить?

Первое уже выполнено, зато остальные два варианта существуют в суперпозиции. Не получается открыть коробку и установить определённость. Шрёдингеров кот воет и дерёт руки в кровь.