Радость на чужих лицах дублировалась где-то внутри, как в огромном зеркале, пока душа ликовала от ощущения знакомых рук вокруг талии. Макс усадил меня себе на колени, вручил отобранный стакан и теперь просто обнимал, прижимая, как маленький мальчик плюшевого медведя.

— Так, — сказала Рита, когда восторги чуть поулеглись, а детали переговоров пошли обсасывать по второму кругу, — господа и дамы, вечер поздний, а работа ещё не сделана.

— Трудяга… — пьяная нежность в голосе Кикира могла бы растопить льды Арктики. Валера хихикнул, булькая непонятно откуда взявшимся шапманским. — Лоша-а-адка моя, ломовая.

Кто-то хрюкнул. Лицо Риты удивительным образом стало напоминать каменных истуканов с острова Пасхи.

— Если не можешь держать рот закрытым, займи его чем-нибудь, — спокойно сказала она, запихивая брускетту в распахнутую Кикирову пасть. По глазам было видно, что тот намерен ляпнуть какую-то скабрезность, но бутерброд отлично сыграл роль кляпа.

Пока выставляли свет и убирали с фона разные неприглядные элементы, вроде початой бутылки вискаря и почавшего её Кикира, я пригрелась в объятиях Макса, разморённая алкоголем, переживаниями и чувством, будто нахожусь в том единственно-правильном месте, где должна быть.

Жаль, что оно пришло слишком поздно.

Мы изображали на камеру настоящую семью, людей, которых связывает нечто большее, чем простая договорённость. Счастливых влюблённых, перед которыми открыт весь мир, но они нашли куда большее друг в друге. Пару, в которой радости и горести делят напополам, преумножая первые и уменьшая вторые. Под чутким руководством Риты я держала тяжёлую горячую руку, улыбалась непроизнесённым шуткам, чокалась тонкостенным бокалом и понимала, что больше всего на свете хотела бы, чтобы всё это перестало быть фото-сюжетом, придуманным для СМИ, партнёров, врагов, союзников и просто зевак, листающих от нечего делать светскую хронику.

Шампанское сегодня горчит.

Валера проходится по моим скулам кистью с минеральной пудрой, критически осматривает результат и прищёлкивает языком.

— Красота, — говорит он с удовольствием. Всматривается внимательнее, вдруг похожий на мудрого старца, и я с удивлением понимаю, что понятия не имею, сколько ему лет. — А глаза грустные-грустные. — Он легонько шлёпает меня пушистой кистью по носу. — Рано печалиться, пока можно что-то исправить, поверь мне. А исправить можно всё, пока мы дышим.

Я невольно смотрю на Макса, сидящего на кресле. Он ловит мой взгляд и улыбается краем рта, похожий на большого ленивого кота. Не могу поверить, что когда-то считала его неприятным или жутким. И хотя в сознании есть папка, в которой хранится знание о том, на что он способен, её будто отключили от сети — мои чувства существуют отдельно от неё. Всё, что меня волнует на самом деле, это трепет, с которым сердце выстукивает свои послания всякий раз, как наши руки соприкасаются. Мне хочется забраться к нему подмышку и заснуть до самой весны, как маленький зверёк, охраняемый кем-то большим и сильным.

— Спасибо, — сказал он тихонько, играя моим завитым локоном, когда дотошный перфекционизм Риты наконец сыто взрыкнул и отстал от нас.

— Что? — вскинулась я. — За что?

— Без тебя не справились бы.

Я только хмыкнула, недоверчиво кривясь.

— Ты же знаешь, что это не так, — сказала я, пытаясь сдержать печаль в голосе, которая всё равно растекалась, как из треснувшего кувшина. Опёрлась на крепкое плечо головой. — Я просто функция, которую нужно было исполнить. Кто угодно справился бы.

Улыбка, появившаяся на лице Макса, сделала бы честь сфинксу.

— Должен открыть тебе секрет, — проговорил он, всё ещё не повышая голос, отчего казалось, что разговор предназначен лишь нам двоим, — человек, который сегодня наконец разродился подписью, дотошнее самой еврейской из всех еврейских мамаш. Он был на нашей свадьбе. И сказал мне сегодня, что возникни у него хотя бы мизерное подозрение, что его пытаются провести, то никакой сделки бы не состоялось. Не любит мужик, когда его натягивают, короче. Но он ничего не заметил. Никакой фальши. Поздравил с началом семейной жизни и нажелал там всякого, — Макс прикусил губу, хитро посматривая из-под ресниц. — Так что не преуменьшай свои заслуги. Так сыграть не каждая смогла бы.

Воздух с трудом проходит сквозь одревеневшее горло.