— Он?..

— Живой, — бурчит Макс, явно недовольный этим фактом. Он с силой трёт лицо, лохматит волосы на макушке, в искусственном свете кажущиеся графитово-серыми. — Совсем размяк, старею, наверное. Это ты на меня плохо влияешь.

Рыбки в аквариуме спрятались в свои рыбьи замки.

— А может, — говорю я, подходя ближе, — всё наоборот? И это хорошее влияние?

— Фея добра, несущая исцеление нам, грешным, — саркастично хмыкает он, почёсывая подбородок. — Вон и сопляк Войцеховского согласился лечь в рехаб твоими стараниями, хотя даже папаша уже махнул рукой.

— Я тут не при чём.

— Ты всегда при чём, — возражает он. Скользит взглядом по моим ногам, но быстро возвращается к лицу, словно это интереснее. — Рядом с тобой пытаешься стать лучше. Типа как в церкви не материшься, даже если ни в какого Иисуса не веришь.

Пока я краснею от такого сравнения, он посмеивается сам над собой:

— Ну, попёрла сентиментальность! Точно, старость пришла.

— Думаю, это мудрость. — Я встаю прямо перед ним, подол короткой сорочки касается его коленей. Смахиваю в сторону жёсткую чёлку. — Говорят, высокий лоб — признак ума.

— Кто говорит? — спрашивает он и смотрит в упор. Внутри меня что-то развинчивается, и все внутренние опоры начинают дрожать. Тонкая преграда меж нами сделана из стекла, и треск его оглушает.

— Те, у кого он выше среднего, — успеваю выдохнуть я, прежде, чем поцелуй обрушивается тысячью чувств.

Взахлёб, так, словно завтра никогда не наступит. Чувствовать друг друга до предела, до слияния каждой клеткой — я хватаю воздух, пытаюсь устоять на ногах. Но зачем? Сильные руки подхватывают, ласкают по всему телу, разжигая и без того взвившийся до небес огонь.

Он касается моих губ своими, проводит по шее, заставляет плавиться. Похоже на первый раз — и одновременно по-другому. Как будто отчаяннее, больнее, до самой души.

— Зачем ты такая? — спрашивает он едва не обиженно, греет моё лицо в ладонях, крадёт дыхание. Срывает поцелуи, как последние осенние цветы, за которыми только холод и снежная пустота.

Мышцы под моими ладонями напрягаются, вспухают твёрдыми буграми — и я тяну его майку наверх в желании стать ещё ближе. Низ живота тянет сладкой истомой, я готова настолько, что едва не рычу, но ни один из нас не спешит — если этой ночи суждено стать последней, то пусть она длится вечно.

Стол издаёт жалобный скрип — невинная жертва чужих страстей. Щедрые, смелые ласки выжимают из меня стоны. И хочется отплатить тем же, но руки и ноги будто из ваты: тряпичная куколка, потерявшая разум. Я цепляюсь за горячую шею и вскидываю бёдра, чувствуя, как жар становится невыносимым.

— Мы сгорим, — бормочу я меж рваными вздохами, и Макс смеётся мне в ухо.

— Пускай, — говорит он, заглядывая в мои глаза.

Я всегда собираюсь быстро. Складываю вещи заранее, намечаю путь, составляю мысленный чек-лист.