– Ах, вот новость! Говорят, что вместе с бароном приехал из Франции совершенной красоты и изящества молодой…

– Слыхал. Еще один дурак… – оборвал Пушкин, – я дураков чую за тысячи верст.

– Вы положительно несносны… ужасно, – кипятилась Идалия Григорьевна, нервно обмахиваясь веером, – не зная людей, вы…

– Я их знаю, – перебил Пушкин, – в этом мое несчастье. Хотите я предскажу, что все вы влюбитесь в этого красавца, с ума все сойдете и меня сведете с ума…

– И только я останусь верна вам до гроба, – томно вздохнула безнадежно влюбленная в поэта Идалия Григорьевна, взирая на предмет своей страсти чувственными напудренными глазами, – хотя и знаю, что напрасно жду взаимности…

– Да, совершенно напрасно… – подтвердил Пушкин, рассеянно блуждая утомленным взором поверх пестроты копошащихся гостей и придумывая способ вырваться от влюбленной Идалии.

Настойчивая, с большим упрямым мнением о своей персоне, Полетика побледнела от холода последних, небрежных слов раздраженного поэта.

– Может быть, мне лучше оставить вас?

– Простите, я думаю о Наташе… – беспокойно смотрел Пушкин по направлению к танцевальному залу.

В эту минуту снова показался барон Геккерен, сделав вид, что куда-то спешит.

– Барон, – обратилась окончательно побледневшая Идалия, – будьте добры, проводите меня в зал.

– О, с наслаждением, – показал желтые зубы барон.

И Полетика, положивши затянутую в тонкую длинную перчатку руку на руку барона, скрылась в густой пестроте нарядов.

Освободившийся Пушкин, еще раз презрительно взглянув вслед барону Геккерену, пошел в карточную, где надеялся увидеть Вяземского.

Как раз Вяземский выходил из карточной.

– Что, душа, с тобой? Ты расстроен? Кем, чем?

– Черт знает, – возмущался поэт, – эта надоедливая дура Идалия приперла меня в угол гостиной и замучила прилипчивостью. Сумасшедшая баба. Хорошо, что подвернулась голландская обезьяна, посланник Геккерен, взявший ее под свою лапу. Кстати, слыхал ли ты, друг, что-нибудь про этого голландского барона? Идалия передавала, будто этот идиот со звездами скверно, неуважительно отозвался обо мне. Это меня бесит. Я готов его проучить. Что он такое?

– Я лишь знаю, – спокойно, как всегда, улыбался Вяземский, умея действовать умиротворяюще на горячность друга, – и об этом идут справедливые сплетни, что барон Геккерен привез с собой какого-то молодого красивого француза. Отъявленные педерасты, Адлерберг, и Бенкендорф, и сам Геккерен, без ума влюбились в этого красавчика и, кажется, готовят его в кавалергарды, а может быть, уже и приготовили. Скоро свет увидит этого эмигранта. Барон Геккерен этим красавчиком делает себе надежную карьеру при русском дворе. Царь, граф Нессельроде – наш странный министр иностранных дел, Бенкендорф и Адлерберг в большом восторге от барона, сумевшего угодить двору. А знающие его ближе говорят, что он просто грязная, безнравственная, духовно ничтожная личность, злой эгоист, способный на самые низменные средства, вроде этого случая с французом, ради достижения целей своей карьеры. Говорят также, что он занимается большими выгодами по части художественной: скупая и перепродавая разные редкости. Не далее как полчаса тому назад я сам был свидетелем, когда проигравшийся в карты какой-то полковник продал барону за гроши старинный изумрудный перстень. Это послужило поводом для разговоров в карточной, когда ушел от нас барон. Тут, брат, я почерпнул необходимые тебе сведения. Каково?

К разговаривающим друзьям подлетела на шелковых крыльях, как заморская сказочная птица, сверкающая Наташа:

– Милый Александр, прошу тебя… Скорей… Идалии Григорьевне дурно… она бледна, у нее кружится голова, она готова расплакаться… Прошу, отвези ее в нашей карете домой… проводи… Скорей… Простите, милый Петр Андреевич… Идалия уже одевается в прихожей…