С. С. Борис Яковлевич, а вот был же период, когда рядом с фамилией “Эйфман” можно было поставить знак равенства и написать “диссидент”.

Б. Э. У меня в репертуаре есть балет по Чехову – “Чайка”. В нем два героя: Тригорин и Треплев. В пьесе Чехова это писатели, а у меня в спектакле – хореографы. Молодой, дерзкий, наглый, ищущий новые формы Треплев и умудренный опытом, уже оставивший свой след в искусстве Тригорин. Ставя “Чайку”, я как бы сам для себя ответил на вопрос: кто я? Треплев? Да, конечно, я был Треплевым, когда-то был, как вы говорите, и диссидентом, но сейчас я скорее уже Тригорин, которому не понять, не почувствовать молодые порывы, дерзания, желание открывать что-то новое. И я понял, что во мне живет два человека, два художника, каждый из которых – я. Один – тот молодой и дерзкий, который ставил в Кремлевском дворце балет на музыку “Пинк Флойд” и которого запрещали, не выпускали за границу, но при этом же выдавливали, заставляя выехать и эмигрировать.

С. С. Так я про это и говорю.

Б. Э. Но есть и второй – сегодняшний успешный, востребованный, награжденный. Человек, который чувствует ответственность не только за себя, но и за свой театр и в целом за российский балет. Кто же я в конце концов? Не знаю, но мне радостно, что при всей стабильности и успешности я не потерял чувство голода – неистребимого голода творческого человека в поисках новых форм, новых идей, в создании новых спектаклей. Я практически ни одного дня не существую без сочинения. Или в балетном зале, или за письменным столом. Я постоянно работаю.

С. С. А критика балетная наша – она раздражала, огорчала или вы нашли какое-то противоядие, чтобы не реагировать? Ведь не реагировать очень сложно, правда? Почти невозможно.

Б. Э. Да, это правда. Но удивительно другое: как раз при советской власти, когда шел прессинг по всему полю, именно критики меня спасали. Горкомы, партийная цензура меня очень контролировали, но я приезжал в Москву и показывал свои спектакли в концертном зале “Россия” или в Кремлевском дворце. Были полные залы, был восторг молодежи и блестящие статьи в газетах “Правда”, “Известия”, и это спасало мой театр, потому что после таких статей обком партии в Ленинграде уже не мог просто закрыть наш театр.

С. С. А потом исчезли обкомы, но появились…

Б. Э. Но появилось новое поколение журналистов. Им нужно было утвердить себя, как-то выделиться. Каким образом? Наброситься и кусать Эйфмана. Как будто кто-то кинул клич, что, кусая Эйфмана, вы, так сказать, будете замечены. Это был довольно долгий и мучительный период для всех – и для меня, и для моих артистов. Я был обескуражен, не мог понять, отчего еще вчера наше творчество воспринималось с пиететом и восторгом, а сегодня уничтожается. Не просто критикуется, а уничтожается, как не имеющее права считаться искусством. Это было несправедливо, поэтому трудно. Ну а с другой стороны, это стало стимулом продолжать борьбу за создание совершенного искусства. Думаю, мой спектакль “Роден” – это как раз итог той борьбы, и, уверен, искусство все-таки победило.

С. С. До “Родена” мы еще дойдем, а пока вопрос об одном из моих любимых балетов. Как рождался балет “Чайковский”, из чего он появился?

Б. Э. Рождение спектакля всегда зависит от его героя. Для начала читается всё, что с ним связано. Если говорить конкретно о Чайковском, то у меня не было желания просто проиллюстрировать биографию Чайковского, погрузиться в тайны его сексуальной жизни. Мне было интересно понять, почему великий композитор, человек, увенчанный славой, писал такую трагическую музыку. Это мой Чайковский, мое понимание, видение Чайковского и моя любовь к нему. И эта любовь видна в спектакле.

С. С. Чайковский – это композитор, наиболее близкий вам по духу и по настроению?

Б. Э. Конечно! Я создал уже шесть балетов на музыку Чайковского. Пока не дошел до его классических балетных партитур, но очень много симфонической музыки было использовано. Эмоции, которые он выразил через музыку в конце XIX века, стали особенно актуальными сегодня. Наш мир как будто ушел в виртуальное пространство, лишив людей живых чувств и переживаний, а музыка Чайковского как раз несет в себе вечные ценности эмоциональной жизни человека. И она очень драматична, очень сценична, театральна, поэтому Чайковский – мой любимый композитор. Хотя есть еще много замечательных композиторов, с музыкой которых мне бы хотелось работать.

С. С. На любую ли музыку можно поставить танец? Или есть такая, которую нужно только слушать, но не воплощать в движении?

Б. Э. Мне кажется, объективно такой музыки, которую нельзя было бы соединить с движением человеческого тела, нет. Но всегда ли это необходимо? Каждый хореограф решает этот вопрос по-своему.

С. С. А может ли искусство хореографии существовать вне музыкального искусства?

Б. Э. В идеале танец должен сочетаться с музыкой. А как эксперимент может быть все что угодно. И танец без музыки. И просто тишина.

С. С. Знакомо ли вам состояние усталости от профессии? Случаются ли творческие кризисы, когда нужно придумать спектакль – а он не рождается?

Б. Э. Видите ли, я не жду вдохновения. Я работаю ежедневно, и бывают такие моменты просветления, что иногда еле успеваю…

С. С. …придумывать.

Б. Э. Даже не придумывать, а просто показывать, потому что я уже не придумываю – за меня придумывает кто-то другой, выше, и я не успеваю показывать эти движения – они льются, льются, как будто я передаю балет, который когда-то уже поставил.