Вина за соблазнение, конечно, лежала на соблазнителе, но именно женщина становилось «испорченной», потому что в случае отказа мужчины жениться на ней она теряла свою ценность на брачном рынке. Некоторые мыслители шли дальше и утверждали, что за актом соблазнения неизбежно шло занятие проституцией, поскольку девушка, лишившись защиты своей семьи, могла оказаться в отчаянном финансовом положении, особенно если забеременела в результате внебрачной связи. Существовало представление, что соблазнение – обязательно действие, совершаемое мужчинами из высших слоев по отношению к женщинам более низкого социального ранга. Дискуссия о соблазнении велась среди мужчин, и мало внимания здесь было уделено мнению женщин, так как они не могли легитимно выразить свои страдания и зачастую романтизировали разрушившего их будущее соблазнителя.

В последней трети XVIII века началась еще одна кампания против акушеров-мужчин: один из аргументов – аморальность разрешения другому мужчине оставаться наедине с женщиной и осматривать ее половые органы[120]. Даже перемещение женщины в ее постель считалось опасным: для этого стоило позвать мужа пациентки, иначе врач мог возбудиться от прикосновения к женщине. Любые предположения, что глубоко беременные женщины могут меньше привлекать малознакомых мужчин или что профессионализм сильнее полового влечения, резко отвергались. Объяснялось это тем, что мужчина-акушер не способен оставаться безучастным к женским прелестям. Кроме того, искушению могла поддаться сама женщина. Писали и о том, как акушеры рассказывали своим друзьям о прелестях пациенток, – в общем, рассказов об опасности было много. Но самая главная опасность – мужчины-акушеры пришли в Англию из Франции, страны свободных нравов.

Во время правления Карла II внебрачная сексуальная свобода расцвела и стала крайне популярной, как и во Франции в аналогичный период. Сексуальная вседозволенность – отличительная черта, модное веяние эпохи. Супружеская измена – выражение с негативной коннотацией – было заменено на слово «галантность», ставшее эвфемизмом измены. Тогда же появилась и литература, центральной темой которой было прелюбодеяние – дань моде и времени. В течение всего XIX века измена была распространенным явлением. Жены при этом зачастую были равнодушны к изменам своих мужей. Если муж мог подать иск на того, кто соблазнил его жену, и впоследствии получить денежную компенсацию и развод, то жена не могла сделать того же – она не имела на то права. Тем не менее женщины не сдерживали себя в отношениях с мужчинами. Измены были одинаково характерны для обоих полов. Например, Эмили Лэмб[121], графиня Каупер, имела длительный роман с лордом Пальмерстоном, за которого вышла замуж после смерти мужа. Дети, которые появлялись в результате таких отношений, необязательно были изгоями общества, хотя и редко могли претендовать на долю в имуществе.

По мере изменения отношения к браку менялось и восприятие сексуальных отношений, а потому к середине XVIII века на первый план вышел чувственный идеал[122]. Английская аристократия наконец признала чувственные потребности.

Ежемесячное издание Town and Country Magazine[123] представляло своим читателям подробные отчеты о сексуальной жизни известных людей. Была в них интересная закономерность: девушки, которые в обмен на денежное пособие становились любовницами аристократов и богатых джентльменов, в большинстве своем были женщинами из состоятельных, но обанкротившихся семей. Содержание было для них практически единственным способом поддерживать привычный образ жизни. Это могли быть дочери обедневших адвокатов или священников, вдовы офицеров, дочери торговцев и врачей. Эти девушки были не просто привлекательны, но и хорошо воспитаны, а также имели хорошее образование – и они становились любовницами. Более того, в конце XVIII века авторитетные английские газеты, например The Herald[124], открыто публиковали объявления мужчин о поиске «подруги».

В какой-то момент женская неверность стала скорее легким модным пороком, который охватил Европу и дошел до России. Моралисты винили в этом и иностранные веяния (бедные французы!), и упадок религии, и воспитание с акцентом на украшение женского тела (и, как следствие, сексуализацию), а также превосходство страсти над привязанностью. Жены могли спокойно принимать незаконнорожденных детей своих мужей – не только в Англии, но и в России. Незаконнорожденные и законные дети общались друг с другом, а мальчики-бастарды получали прекрасное образование и спокойно достигали социальных высот. Девочкам приходилось сложнее: очень немногие из них (как, например, Мария Уолпол, незаконнорожденная дочь сэра Эдварда Уолпола, которая второй раз вышла замуж за младшего брата короля Георга III, герцога Глостерского; король, впрочем, этим браком был крайне недоволен) могли добиться успеха в свете.

И даже в XVIII веке некоторые разговоры в Англии – после того, как дамы покидали комнату, – могли быть чрезвычайно свободны, о чем свидетельствует французский писатель Франсуа VI де Ларошфуко. Во Франции, например, такой практики не было.

Несмотря на все это, женщина конца XVIII века уже знала о наличии сексуальных желаний. Более того, из переписок можно увидеть, что сексуальная страсть стала неотъемлемой составляющей браков (благодаря концепции брака по любви) – и к неверности часто вело угасание этой страсти. В женских журналах, например в Lady’s Magazine, в 1770-х годах говорилось, что сексуальное желание, с одной стороны, эфемерно, а с другой – служит важным компонентом брака, а потому жена должна делать все возможное, чтобы его сохранить.

В XIX веке медики пошли дальше: например, появилась теория о физической опасности порнографии. Логика была такой: похотливые мысли и воображение стимулировали приток крови к половым органам, что оказывало влияние на мозг, создавая большую нагрузку на нервную систему. Иначе говоря, неизбежный результат чрезмерного сексуального желания – безумие. К концу века вклад в эти идеи внес Уильям Эктон: он был убежден, что женщины равнодушны к сексу и их безразличие предопределено божьей волей, чтобы предотвратить чрезмерное расходование жизненной силы мужчиной. Женщина соглашалась подчиниться мужу только из страха, что он бросит ее ради куртизанки. Мужчины же видели это нежелание и пытались как можно быстрее закончить половой акт – так нервная система почти не страдала. Были и еще более радикальные идеи: например, что куннилингус и фелляция вызывают рак, а анальный секс приводит к еще большим страданиям[125]. Более того, если у кого-то, кто предпочитал такие «извращения», рождались дети, то у них тоже должны были быть извращенные наклонности.

Нежная и покорная викторианская жена считалась недостаточно сексуальной. Она не знала ничего о своей физиологии и была невинна не только физически, но и духовно, воспитывалась в духе пассивности, была утончена и стремилась к духовности. Даже если женщина не испытывала отвращения к сексу, то все равно нуждалась в деликатном обращении – викторианские мужья в большинстве своем были плохо к этому подготовлены. В 1894 году доктор Элис Стокхэм сказала, что любой муж, который требует полового акта с любой другой целью, кроме зачатия детей, превращает свою жену в проститутку. В целом общее мнение было таким: муж не должен навязывать свои животные желания жене больше необходимого. Раз в месяц – предпочтительнее всего, раз в неделю – если ситуация была отчаянной и нужно было срочно зачать, и никогда – во время менструации или беременности. Поэтому многие мужчины считали, что оказывают жене услугу, если, не справившись с желанием, переносят его в другое место и прибегают к услугам куртизанок. У этого действия даже было медицинское объяснение: половой акт вреден, если он избыточен, но уже не так опасен, если он совершается просто и не требует эмоциональных затрат. То есть секс с проституткой, в котором не было страсти и любви, наносил меньший вред здоровью, чем секс с женой. Отсюда расцвет проституции: есть основания полагать, что официальная статистика была сильно искажена.

Подавленная сексуальность воплощалась не только в табуированности информации о сексе, но и в существовании двойственных взглядов на сексуальное взаимодействие. Сексуализировалась даже мебель – по этой причине в домах часто прикрывали ножки мебели. В наше время это может прозвучать странно, но в Викторианскую эпоху ножки мебели приравнивались к человеческим ногам и наделялись своеобразной сексуальной харизмой. Как результат – повышение интереса к ногам и их упоминание во всевозможной порнографии.

Секс был тайной: способы возбуждения приобрели невероятные воплощения. Например, в 1870-х годах в Стейлибридже Сэмюэл Паркинсон был привлечен к ответственности за выставление на продажу кондитерских изделий с изображенными на них непотребствами[126]. Так, на его кондитерских изделиях были обнаружены изображения мужчин и женщин в неприличных позах. Или, например, для английского рынка было изготовлено несколько непристойных часов, на которых механизм приводил в действие изображенных во время полового акта мужчину и женщину. Владельцу этих часов не повезло: у него их украли, а когда полиция нашла вора, то вынуждена была конфисковать предмет интерьера. Что уж говорить, например, о булавке для шарфа холостяка, содержащей секретные фотографии хорошеньких женщин – возили их из Бристоля. А за шесть шиллингов можно было научиться целоваться благодаря пособию «Все о поцелуях», содержащему 100 иллюстраций.

Ровно так же была распространена и проституция. Многим женщинам она виделась единственным доступным вариантом обеспечить себе достойную жизнь. Центром притяжения для девушек, желавших обеспечить себе жизнь, были Париж и Вена – и вторая, вопреки мифам, пользовалась большей популярностью. Однако именно в Париже периода Второй империи[127] были самые выдающиеся куртизанки. Полусвет на периферии императорского двора был пристанищем для девушек, которых маркиза де Помпадур сочла бы вульгарными, однако они без проблем находили любовников среди банкиров, финансистов, офицеров и аристократов. Приезжавшие русские великие князья и османские паши тоже не могли перед ними устоять. Пока викторианские жены придерживались своей морали, известнейшие куртизанки блистали в Париже.

Одной из них была Кора Перл[128], обязанная своим положением влиятельным покровителям, в частности молодому принцу Вильгельму Оранскому и принцу Наполеону – двоюродному брату Наполеона III. Она танцевала обнаженной на ковре из орхидей и купалась за ужином перед гостями в серебряной ванне с шампанским. Ее блеск затмевал и акцент, и минимальный словарный запас, и ее откровенность. В Лондоне тоже существовал полусвет, но он не шел ни в какое сравнение с парижским. Куртизанки не ожидали, что их примут в приличном обществе, – только некоторым из них удавалось под видом респектабельности сохранить свою честь.

Лишь по-настоящему блистательная девушка могла рассчитывать на собственный дом на бульварах Парижа. Рангом ниже стояли высококлассные бордели – амстердамский «Фонтан» был самым роскошным борделем XIX века. В нем, помимо частных комнат, находились ресторан, танцевальный зал, кафе и бильярдная, в которой девушки играли в обнаженном виде.

В европейских странах бордели на самом деле были похожи на тюрьму – особенно во Франции и Бельгии, – поскольку полицейские правила создавали почти непреодолеваемые условия для выхода из него[129]. В Берлине публичных домов не было: последние из них закрылись в 1844 году. В Лондоне в середине века также было относительно мало публичных домов. В Нью-Йорке работал ресторан Жозефины Вуд на Клинтон-Плейс, в котором трудились девушки в вечерних платьях, а единственным напитком было шампанское. Никому, кроме аристократов, не разрешалось переступать порог.

В Лондоне, в Вест-Энде, однако, располагались «дома отдыха», куда можно было привести клиента для времяпровождения. Туда же замужние женщины могли привести своего любовника.

Куртизанок можно было найти в театре или встретить в салоне – это самые распространенные места. Помимо этого, были еще игорные дома и разнообразные ночные заведения.