Я не ошибусь, если скажу, что положение и служба официанта во много раз хуже положений извозчика и бродяжки, хотя, казалось бы, что нет занятия хуже извозчичьего и нет положения хуже бродяжки. Оказывается, что положение слуги в питейном заведении потому уже более тяжкое, что здесь необходимо быть своего рода мазуриком, живущим ежедневным, ежечасным обманом. Я говорю
Не надо забывать, что официанты очень часто переходят в лакеи и слуги частных домов, попадают в разные слои столичного населения и таким образом являются разносителями, рассадниками традиций наглого обмана, плутовства, разврата и постоянного мошенничества до карманных краж включительно.
Терпим ли в столице такой институт порока и преступления, такая ужасная школа нравственного падения?! Хорошо ещё, что в 1894 года, «мальчики» изгнаны навсегда из этой школы, но, тем не менее, институт продолжает существовать и воспитывать семнадцатилетних парней прямо от земли, сохи и деревни. Поступающие в обучение парни даже не подозревают, что та наука, которую им открыто, почти публично преподают и принуждают ей следовать, строго воспрещена Уложением о наказаниях и преследуется в порядке уголовного судопроизводства.
Существующие условия службы официантов создались не сразу, а складывались постепенно, идя медленно по наклонной плоскости порока и преступлений. Раньше обсчитывать гостей считалось предосудительным, теперь это постоянное явление, это спорт, подвиг, достоинство, заслуга «хорошего» и «опытного официанта». Раньше обшаривание карманов пьяного гостя случалось редко и представлялось преступлением, а теперь это явление заурядное. Раньше плутни слуги составляли тайну его совести, секрет, о котором он не рассказывал даже жене, теперь же плутни устраиваются сообща, по уговору артели, целыми компаниями, шайками.
Прежде слуга боялся жалобы или протеста гостя, дорожа местом, теперь, же он во многих заведениях чувствует себя выше хозяина. Не он от хозяина, а хозяин от него зависит, и поэтому он груб, нагл и дерзок с гостем, требуя с последнего заведомо лишнее, вступая в препирательство и угрожая ему кулаками, если он не хочет добровольно позволить себя общипать. Прежде слуга только служил гостям, а теперь он коммерсант,
В потёртом, несколько засаленном фраке, при белом жилетеи таком же галстухе[117] явился я с предложением услуг к ресторатору Петру Петровичу (псевдоним). Явился! Это легко сказать, но
Но здесь, когда я явился к нему официантом, с предложением услуг, это был китайский богдыхан, владыка «Нанкина»[118], повелитель рабов, дикий магнат… Сколько величия в этой питейной утробе и сколько презрения к голодному труженику, просящему работы из-за куска хлеба! Хороший хозяин с собаками лучше обходится, чем этот владыка со своими фрачными подданными.
Прежде чем мне в роли официанта удалось предстать пред очи Петра Петровича, я прошёл долгие мытарства. Раз пять я приходил упрашивать швейцара позволить мне пройти в ресторан «попроситься»… Он отвечал: «пошёл вон, много вас тут шляется, мы с улицы не берём всяких бродяг». С заднего хода тоже не пускают. Наконец швейцар смилостивился и допустил до «старшого», т. е. главного официанта.
«Старшой» потребовал внести 5 рублей за рекомендацию «самому», потому что без его протекции «сам» не принимает, Условия службы такие: жить должен, где хочешь, есть — что хочешь, жалованье не полагается, залогу внести 25 рублей, и ежедневно опускать в кружку 30 копеек на ремонт хозяйской посуды. Таким образом, считая комнатку для ночлега в месяц 5 рублей, харчи 10 рублей, за будущую разбитую посуду 9 рублей, всего 24 рублей. Это я должен платить хозяину, у которого буду работать 16–18 часов в сутки! Прибавьте к этому ежедневно чистую манишку, белый жилет, приличный фрак — получится 30 руб. в месяц. Но этого мало; я должен дежурить, убирать залы, заправлять лампы, исполнять всякие хозяйские (лично его) поручения — и все это в придачу к обязанностям официанта!
Выслушав эти «условия», я призадумался. Где же я возьму эти 30–35 рублей, которые я должен заплатить Петру Петровичу за
Да, «на чай» гости дают: гривенник, пятиалтынный, а ведь этих гривенников надо набрать больше рубля в день, чтобы только расплатиться с Петром Петровичем! А что же я-то сам заработаю?! За что же я буду работать, отдавая Петру Петровичу свои молодые годы здоровье, силы? Кто же будет меня питать, когда я заболею, состарюсь, проработав даром молодость? А паспорт, подати, семья, деревня?!
— Дурак, — сказал мне «старшой», выслушав мои сомнения.
— Служил.
Я назвал трактир наугад.
— Вот и есть дурак. Разве у нас такой гость как там? Там чаю одному, да пять приборов, бутылку пива и семь стаканов, а у нас меньше зелёненькой[119] и гостя нет, а то красненькая[120] или четвертная. Тут, брат, не гривенником на чай пахнет, а сумеешь так и рубли в карман положишь!
— Покорнейше благодарю, — отвечал я, подавая «старшому» пятирублёвку.
— Ладно, приходи завтра, я тебя представлю «самому».
Я пришёл на завтра, но прождав часа четыре, ушёл ни с чем, так как сам был занят. На следующий день «старшой» сказал обо мне Петру Петровичу, но тот промычал «э…э» Напомнить второй раз «старшой» не решился, а Пётр Петрович забыл или не хотел принять, но только пришлось опять уйти не представившись… Только в пятый раз моего хождения «старшой» выбежал в прихожую, где я ждал, и схватил меня на рукав:
— Иди скорей, велел привести… Да, ну, шевелись…
Я оправил галстух, одёрнул жилет и рысцой пустился за «старшим». Пётр Петрович сидел за одним из столов залы и «кушали» с двумя знакомыми «господами» — тоже трактирщиками. Мы остановились в почтительном расстоянии… На мой поклон он повёл только бровями и сейчас же отвернулся, продолжая свой разговор с «господами»…