Среди отчисляемых только Скворец была молодой женщиной, и это удивило Бориса. После объявления решения об её откомандировании он уже собрался идти к начсандиву, чтобы выяснить причину отчисления, но, к его удивлению, Тая заявила, что она почувствовала резкое ухудшение здоровья, боится серьёзно расхвораться и поэтому просила об этом сама. Выслушав её доводы, Борис согласился, он и сам заметил, что в её поведении в последнее время появились странности. Во время работы в операционной она иногда едва стояла на ногах. Бывало, что, закончив обработку очередного раненого, садилась в предоперационной на ящик, заменявший стул, с таким утомлённым видом, что на неё было жалко смотреть. Заметил он также и изменение отношения Таи к себе. Всё это Борис приписывал переутомлению молодой женщины, расстройству нервной системы от постоянного перенапряжения и решил её отъезду не мешать. Откровенно говоря, он и сам чувствовал себя уставшим сверх всякой меры, «ну, а женщина, — думал он, — что ни говори, всё-таки женщина».

20 октября отчисленные врачи и медсёстры, погрузив свои пожитки на санитарную машину, забравшись в неё сами, отправились в Ленинград. При расставании не обошлось без слёз. Бориса вызывали в операционную, поэтому он простился с Таей буквально на ходу.

На следующий день в медсанбат явился помощник начальника штаба дивизии, молодой майор, недавно прибывший в пополнении. Он приказал построить весь рядовой состав батальона. Осмотрев строй, он сказал, что сейчас в полках большая убыль народу, и на передовой находятся люди гораздо менее здоровые, чем те, которые сидят здесь в тылу. Он заявил, что забирает из медсанбата всех здоровых санитаров, и предложил заменить их легкоранеными из числа пожилых ополченцев, которые поступают в медсанбат.

К счастью, начсандив Исаченко в этот момент тоже был в батальоне, его вмешательство и настойчивые возражения Сангородского и Алёшкина заставили майора изменить своё распоряжение и оставить санитаров, работавших в операционной, как специалистов, а также и санитаров-носильщиков из сортировки. Всем же остальным, в том числе и старшине Красавину, он приказал немедленно собрать свои вещи и следовать пешим порядком к штабу дивизии, где их ждало распределение по частям.

Эвакоотделению, госпитальному взводу, хозяйственникам и санитарному отделению пришлось срочно подбирать новых санитаров из числа легкораненых. Нельзя сказать, чтоб это было простой задачей, ведь надо учесть, что рассчитывать приходилось только на тех рядовых бойцов, которые не имели никакой военной специальности, могли поправиться в кратчайший срок и не стать совершенно годными к строевой службе, но в то же время не быть совсем беспомощными. А так как в этом деле ни у кого из командиров подразделений медсанбата не было опыта, то при подборе произошло немало ошибок.

Однажды Борис, обрабатывая одного бойца и расспрашивая его, узнал, что этот пожилой человек родом со станции Батецкой возле Ленинграда, его посёлок давно уже захвачен немцами, у него есть семья — жена, сын и две дочки. Что с ними сталось, он не знал. Его взяли в дивизию народного ополчения ещё в июле, в августе он был ранен в ногу, поправился, в конце сентября попал в 65-ю стрелковую дивизию и вот, здесь снова получил ранение. Оно оказалось не тяжёлым: осколок мины провёл длинную черту от левого уха почти до затылка, перерезал кожу и мышцы, но не повредил ни крупных сосудов, ни кости. Рана, хотя и выглядела страшной, на самом деле опасной не была. Алёшкин, в нарушение всех правил, решил зашить её и оставил раненого в медсанбате под наблюдением. Звали его Николай Игнатьевич Игнатьев, ему было 52 года.

Борис попросил Перова взять Игнатьева к себе в отделение (из санвзвода сделали отделение), пока там физической работы не прибавилось. Оставить его в медроте было нельзя: здесь требовались молодые, физически сильные люди. Забегая вперёд, скажем, что вскоре Игнатьич стал связным у Перова, чем-то вроде ординарца, и справлялся с этой работой очень хорошо.

Как можно было заметить, в последние дни работы медсанбата его командир Васильев почти устранился от всякой деятельности, вместо него распоряжаться пришлось Сангородскому и Алёшкину. Это всех удивляло, но объяснение, и довольно трагическое, последовало быстро и для личного состава батальона совершенно неожиданно.

Дня через три после отъезда врачей и переформирования медсанбата в его расположение явился в полном составе трибунал дивизии. Председатель вызвал к себе начальника штаба Скуратова и командира медроты Алёшкина. Им было объявлено, что скоро начнётся суд над командиром медсанбата военврачом третьего ранга Васильевым, который уже около месяца находился под следствием. Следствие закончилось, и командир дивизии приказал провести судебное заседание в медсанбате немедленно. Для этого необходимо подготовить большую палату и собрать в неё всех свободных от дежурства людей. Борис ответил, что всё это сделает товарищ Скуратов, а у него начинается смена в операционной, и поэтому он вряд ли может быть чем-нибудь полезен. По этой же причине он не сможет и присутствовать на суде. После такого заявления прокурор, находившийся тут же, а это был тот самый прокурор, машиной которого Алёшкин так бесцеремонно воспользовался в Хумалайнене, улыбнулся и остановил пытавшегося возразить председателя трибунала:

— С этим доктором лучше не спорить, я уж его знаю! Пусть идёт в операционную, мы тут как-нибудь и сами справимся.

Борис вздохнул с облегчением, направился в операционную, сменил Картавцева и рассказал ему о предстоявшем суде. Тот также, как и Алёшкин, очень удивился этой новости и пообещал сразу же после суда зайти и всё рассказать.

Раненых было много, Борис быстро надел халат и приступил к мытью рук. Теперь перевязочную и обе операционных в медсанбате устроили по-другому, понимая, что сортировку надо разгружать быстрее, и для этого часть ожидавших обработки раненых следует держать поближе к операционной. Поэтому оперблок стали развёртывать из двух палаток, соединённых вместе. В палатке ППМ с раненого снимали часть верхней одежды, которую можно было снять, обувь и, по возможности, обмывали обнажённые участки тела. После обработки раненых тут же одевали. Вторая палатка, ДПМ, служила местом хирургической обработки раненых. В ней же простынёй отгораживался угол, где хирург мыл руки и стоял столик писаря, заносившего данные о раненом в карту передового района.

Соединённые палатки выглядели так:

Часа через три в операционной появился Картавцев. Он выглянул из-за простыни, отделявшей моечную, и негромко позвал Алёшкина. Тот только что управился с очередным раненым и в ожидании нового подошёл к столу писаря, взял из лежавшей пачки «Норда» папиросу и с наслаждением закурив её, присел на стоявший у стола ящик из-под перевязочного материала, заменявший и кресло, и табуретку.

Картавцев негромко сказал:

— Знаете, Борис Яковлевич, нашего комбата-то к расстрелу приговорили и сразу же увезли. Начсандив приехал на оглашение приговора, назначил командиром медсанбата Перова. Говорят, что его теперь утвердят постоянно. Исаченко привёз с собой и нового командира санотделения — молодого врача, кажется, по фамилии Емельянов. Он эпидемиолог, инфекционист, чуть ли не кандидат наук, а с виду такой щупленький, беленький и ещё совсем молодой.

Борис от неожиданности чуть не выронил папиросу и, не дослушав Картавцева, воскликнул:

— Как к расстрелу? За что? Что он такого сделал? Что батальоном не очень хорошо командовал — так ведь он же не умеет, он же в этом не виноват! Говорили, что он даже отказывался от этой должности.

— Да нет, тут совсем другое дело. Помните, как Васильев в Ленинград ездил вместе с Прохоровым за разными материалами, ещё с Карельского перешейка, да уже и отсюда пару раз?

— Ну да, конечно, ведь у него в Ленинграде семья: жена и, кажется, двое детей. Ему, наверно, повидаться хотелось.