Первый раз в жизни видел Алёшкин расстрел и, хотя он знал и твёрдо верил, что приговор справедлив, строгое наказание таких людей прямо-таки необходимо, сама казнь произвела на него гнетущее впечатление. Он заметил, что она так же подействовала и на других. Санбатовцы расходились подавленными, не глядя друг на друга, как будто все они принимали участие в нехорошем, постыдном деле. Видимо, эта публичная казнь была осуждена и политотделом, и комиссаром дивизии, потому что, хотя членовредители и выявлялись, некоторые из них приговаривались к смерти, больше подобного в пределах батальона никогда не проводилось.
Вторым событием, менее трагическим, но имевшим для Бориса Алёшкина довольно серьёзное значение, явилось то, что он заболел. По вечерам у него стала повышаться температура, днём бывали приступы кашля, он стал сильно потеть. При скудном пайке, продолжавшем уменьшаться, который полагался каждому, такое состояние здоровья стало внушать ему опасение. Он обратился за помощью к наиболее опытному терапевту батальона Зинаиде Николаевне Прокофьевой. Та, выслушав его жалобы и прослушав лёгкие, обнаружила хрипы в верхушке правого лёгкого. Она прописала лекарства, которые Пальченко немедленно приготовил, и Борис стал их принимать. Однако Прокофьева считала, что этого недостаточно, следовало бы провести рентгеноскопическое, а, может быть, и рентгенографическое, исследование. Об этом доложили командиру батальона В. И. Перову и начсандиву Емельянову. Оба они согласились с заключением Зинаиды Николаевны и решили, что лучше всего сделать рентген в каком-нибудь крупном госпитале Ленинграда. Алёшкин получил разрешение съездить в город, ему дали направление в тот госпиталь, где работали бывшие врачи медсанбата. Решено было совместить эту поездку с очередным получением медикаментов для батальона, которая ожидалась числа 10–12 ноября.
День 7 ноября 1941 года в медсанбате отметили праздничным обедом, в котором, кроме обычного пшённого супа, было и второе блюдо из гречневой каши. Кроме того, всем командирам был выдан дополнительный паёк, в котором, помимо папирос, пачки печенья, коробки рыбных консервов, плитки шоколада, была даже бутылка вина. Вечером в эвакопалатке провели торжественное собрание. Доклад делал начальник политотдела П. А. Лурье. После собрания он зашёл в землянку Алёшкина, где тот продолжал жить, и долго беседовал с ним.
Павел Александрович имел звание батальонного комиссара, был очень начитанным, развитым, интеллигентным человеком. До войны он преподавал обществоведение в каком-то ленинградском вузе. Лурье, очень интересный и приятный собеседник, оказался большим любителем шахмат и преферанса. Шахматы в штабе батальона были. Заступать на работу Борису нужно было только утром, они просидели за игрой почти до утра. Между прочим, Лурье подробно рассказал Борису о тяжёлом положении на фронтах, о том, что фашисты овладели Тихвином, что жители Ленинграда по-настоящему голодают, что фашистские войска подошли вплотную к Москве, и что страна наша стоит на грани катастрофы. Оба они пожалели, что в медсанбате, да и в политотделе дивизии нет радиоприёмника, и нет возможности узнавать, что делается около Москвы, да и на других фронтах.
Остаток ночи Лурье провёл на топчане в сортировке. Уходя от Алёшкина, он посоветовал Борису переселиться в палатку к врачам:
— Жить отшельником нехорошо! Нельзя отрываться от людей, сейчас нам надо держаться всем вместе. Да ведь и необходимости в этом больше нет, — добавил он, усмехнувшись.
При последних словах начальника политотдела дивизии Борис покраснел так, что у него слёзы выступили из глаз, хорошо, что в землянке было почти темно. Он никак не предполагал, что о его личной жизни известно даже в политотделе дивизии. Алёшкин учёл это замечание, но до нового места дислокации решил землянку не покидать.
8 ноября пришёл новый приказ о сокращении норм питания. С этого дня количество выдаваемого мяса (конины) устанавливалось 50 грамм на человека, хлеба — 400 грамм или 200 грамм суррогатных сухарей, крупы — 50 грамм. Сокращались овощи, даже сухого картофеля уже более двух недель не выдавалось вовсе. Такое питание стало отражаться на состоянии здоровья личного состава батальона. Папирос тоже теперь давали меньше.
Первыми стали сдавать санитары. На их долю выпадала тяжёлая физическая работа: ежедневная переноска десятков, а иногда и сотен раненых, заготовка и доставка дров требовали много сил. Никаких дополнительных ресурсов питания у них не было. Для получения витаминов, по указанию сануправления Ленинградского фронта, стали готовить настой из сосновой хвои, его выдавали по стакану в день. У некоторых санитаров появились отёки ног. С такими же отёками стали поступать и многие раненые. У следователя Цейтлина вначале даже возникли подозрения, не является ли это новым видом членовредительства, но после довольно долгих споров З. Н. Прокофьева и другие врачи сумели ему доказать, как, по-видимому, пришлось доказывать врачам и в других местах, что так называемые безбелковые отёки являются следствием голодания.
Вскоре появился и новый диагностический термин — алиментарная дистрофия. Этот диагноз стал сопутствовать тому или иному ранению всё чаще и чаще. Такие раненые, как правило, всякие хирургические вмешательства переносили труднее и нередко погибали. В медсанбате появлялось всё больше нетранспортабельных, которых дальше, чем на два-три километра, перевозить было нельзя.
Наконец, 10 ноября Алёшкин вместе с Пальченко и Прохоровым на двух автомашинах поехали в Ленинград. Ему нужно было пройти рентген и показаться специалистам в госпитале № 74, а его спутникам — получить в штабе Ленинградского фронта медикаменты, перевязочный материал и горючее, которое в санбате подходило к концу.
Поехали поздно вечером. Днём все дороги, ведущие к Ленинграду, подвергались регулярному артиллерийскому обстрелу, и передвигаться по ним в дневное время без особой необходимости было запрещено. Поездка ночью тоже ничего хорошего не предвещала, так как дорога была сильно разбита. Это была обычная грунтовка, в ней ещё с ранней осени остались глубокие колеи и выбоины. Выпавший снег не сгладил дорогу, а лишь замаскировал все её неровности, и шофёры, вынужденные ездить в темноте с выключенными фарами, то и дело заводили машину в какую-либо колдобину или, провалившись в глубокие колеи, цеплялись днищем машины за межколейное пространство и застревали. Чуть ли не через каждые четверть часа всем приходилось вылезать из машины и при помощи лопат, различных слег, валежника и, главным образом, собственной физической силы, проталкивать то одну, то другую застрявшую машину вперёд. Немудрено, что при таком способе передвижения на преодоление тех 20 километров, которые отделяли санбат от Ленинграда, пришлось потратить всю ночь, и в город они приехали только на рассвете.
Госпиталь, в который нужно было доставить Алёшкина, находился по дороге к штабу фронта, откуда шло снабжение Невской оперативной группировки, поэтому его довезли до самых ворот каменной ограды здания Лесного института, где помещался госпиталь. День обещал был пасмурным, шёл небольшой снег.
Город поразил Бориса, ведь он был в Ленинграде впервые в жизни, но, судя по довоенной Москве, он представлял себе, каким должен быть не уступавший ей по величине и красоте Ленинград. Однако сейчас он выглядел по-иному. Во-первых, в городе было совершенно темно. Все уличные фонари были погашены, ни из одного окна не пробивалось ни лучика света. Никакого транспорта — ни трамваев, ни троллейбусов, ни автобусов, ни даже отдельных автомашин на улицах, по которым они проезжали, не встретилось. Борис подумал, что это из-за слишком раннего времени, хотя часы показывали уже семь утра. Большие города к этому часу уже достаточно шумны и оживлённы. Здесь же царила тишина и пустота, на улицах не было видно и людей. Лишь изредка, где-нибудь у стены двигалась — именно двигалась, а не шла — какая-нибудь фигура, закутанная так, что ни пол, ни возраст определить было невозможно.
На КПП около городской заставы, где было устроено нечто вроде баррикад и стояло много железобетонных пирамид и противотанковых надолб, молоденький лейтенант долго и придирчиво проверял документы Алёшкина и его спутников. Когда, наконец, он приказал поднять шлагбаум, то одновременно строго предупредил их, чтобы в городе дольше указанного в их предписании срока не задерживались, зря по городу не бродили и при передвижении по улицам не зажигали фар, не давали гудков.
Когда Борис подошёл к воротам госпиталя, его остановил часовой, который проверил его документы и направление на лечение. Часовой сказал, что Алёшкин прибыл слишком рано, ему придётся ждать приёма врача ещё часа два-три. Он предложил Борису зайти в будку, где помещался караул, и обогреться. Поблагодарив за приглашение, Алёшкин с удовольствием примостился у топившейся железной печурки, установленной на ящик с песком. «Совсем как у нас в палатке», — подумал он.
В дороге он основательно промёрз; кроме шинели, обмундирования и кирзовых сапог, на нём ничего не было, а температура ночью упала, наверно, градусов до 20. Немного отогревшись, Борис достал папиросу и закурил. Запах табака окончательно разбудил одного из сменных часовых, дремавшего у стола, и тот, открыв глаза, с вожделением глядя на дымящуюся папиросу, несмело обратился к Борису:
— Товарищ командир, закурить у вас не найдётся?
Алёшкин щедро протянул ему пачку, тот заскорузлыми пальцами достал папиросу и с наслаждением затянулся.
— Вы, наверно, с передовой? — через минуту спросил он.