Сам он был строго беспартийным человеком, и напрасно С. Н. Кривенко в своей о нем брошюре полагает, что он в конце концов сделался бы социалистом[178]. Он стремился быть свободным в своих суждениях и, наверное, остался бы верным себе, что бы от этого для него ни произошло[179]. Единственной целью его литературных трудов было принести наибольшую пользу любимой, родной ему, как, быть может, никому другому, России.

Его и в правящих кругах не считали человеком политически опасным, зная его замкнутый образ жизни и круг знакомства. У него не было вследствие этого производимо обысков. Рассказ о том, что будто бы как-то раз жандармы обыскивали его квартиру, а он, следя за их работой, якобы вполголоса пел «Боже, царя храни», является вымыслом от начала до конца[180].

Ему не запрещали писать, даже с интересом «почитывали», но никаких для себя полезных выводов из всего им написанного не делали.

И произошло то, что фатально должно было произойти.

С Ф. Ф. Треповым отец не то чтобы сблизился, но был достаточно знаком, вследствие того, что бывший градоначальник жил с нами в одном доме у своей дочери ‹Нины›, по мужу графини Нирод. В этой семье мы, дети, часто бывали, так как там брали уроки гимнастики. Изредка заходил, когда еще был здоров, отец. Там-то он и познакомился с Треповым, бывшим в то время уже дряхлым стариком. Трепов иногда поднимался к нам рассказывать эпизоды из своей бывшей деятельности, которые затем послужили темами для отца моего. Не будь Трепова – не появилось в свет некоторых щедринских произведений полицейского характера.

Таков был кружок лиц, в котором вращался отец. Я нашел нужным его описать, быть может, далеко не талантливо, но насколько мог правдиво, так как в последующих главах мне придется касаться названных здесь лиц.

Как я уже писал, мой отец не дружил, да и вообще не водил знакомства с литературной братией. Знаю, что он был в переписке с А. Н. Островским, который, между прочим, как-то просил его посмотреть новую свою комедию «Таланты и поклонники», имевшую в то время большой успех на сцене петербургского Александринского театра в исполнении М. Г. Савиной и М. М. Петипа, и сообщить ему об этой комедии свое мнение. Мой отец, в то время не посещавший театры, все же пошел со мной на одно из представлений «Талантов».

Первое действие прослушали мы спокойно, и отцу оно понравилось, но затем дело испортилось. Хотя мы сидели в одном из рядов кресел партера, ничем не отличаясь от остальных зрителей, все же папа был узнан, и весть о том, что Щедрин в театре, облетела зрительный зал. Публика насторожилась; зрители верхних ярусов: студенты, курсистки, особенно ценившие произведения сатирика, – валом повалили вниз. Коридоры переполнились лицами, желавшими видеть любимого писателя, который, надо сказать правду, терпеть не мог быть объектом любопытства, хотя и крайне благожелательного. Сунулись было мы в антракте в коридор, потому что отцу хотелось пойти покурить, и должны были отступить обратно к своим местам, до того назойливо разглядывали отца все эти его поклонники и поклонницы. Так почти до самого конца спектакля нам и не удалось сойти со своих кресел. Настроение отца было испорчено, он нервничал и ворчал. Конца спектакля мы не видали, так как папа, боясь найти в вестибюле театра большую толпу, покинул Александринку в середине последнего действия. Что он написал по этому поводу Островскому – мне неизвестно[181].

С коллегами по перу отец достаточно виделся в редакции «Отечественных записок», где проводил большую часть времени, разрешая себе необходимые для поправления здоровья и отдыха кратковременные отлучки из Петербурга. Впрочем, и во время этих отлучек он не переставал творить. Немало портили отцу кровь эти самые братья-писатели. Пользуясь его добротой, они без зазрения совести – я, конечно, намекаю не на всех сотрудников журнала – выпрашивали у него авансы под сочинения, большая часть которых вовсе не представлялась в редакцию. К соредакторам отца, людям более прижимистым, Г. З. Елисееву[182] и С. Н. Кривенко, с подобными просьбами не обращались, зная, что они их не удовлетворят. Моего же отца можно было всегда разжалобить. Правда, он сначала вовсе неприветливо встречал просителя, выговаривал ему, усовещевал; если этот последний уже чересчур «знаважился» и отцу было доподлинно известно, что выдаваемые деньги в прок не идут, иногда даже ругался, но в конце концов махал рукой и писал ордер в кассу[183]. Результатом этого было то, что, когда «Отечественные записки» были закрыты, с него же взыскали все выданные в виде авансов деньги, не оправданные материалом[184]. Это обстоятельство нельзя сказать, чтобы очень поощрило моего отца к сближению с тогдашними писателями, позволявшими себе подобного рода махинации[185]. Интересно отметить, что в числе таких недобросовестных людей были литераторы с крупными именами, которых не назову, памятуя, что в некоторых случаях nomina sunt odiosa[186].

Но так как нет правил без исключений, то в данном случае исключением являлся известный в то время рассказчик сцен из народного быта, оставивший после себя сборник подобного рода сцен И. Ф. Горбунов[187], который тоже причислял себя к литераторам, усердно посещал товарищеские обеды и ужины, устраивавшиеся по преимуществу в бывшем в то время в славе ресторане или, как попросту его называли, трактире Палкина[188]. Аппетитом И. Ф. обладал громадным, ел за двоих, вследствие чего отец называл его в шутку «голодным литератором», хотя Горбунов, артист Александринского театра, на сцене которого он обыкновенно выступал со своими рассказами, чередуясь с П. И. Вейнбергом[189], рассказывавшим сцены из еврейского быта в конце спектакля, – был не без средств. В пьесах Горбунов выступал редко, да и то в небольших ролях. Я, например, его помню только исполнявшим роль купца Абдулина в гоголевском «Ревизоре». Рассказчик сценок из народного быта Горбунов был неподражаемый. И появление на сцене этого толстого, высокого роста человека в слишком широком фраке и в не всегда чистой сорочке приводило демократическую публику Александринки в восторг. Я нарочно называю публику, посещавшую в то время этот театр, демократической, потому что аристократия петербургская считала ниже своего достоинства посещать – fi donc! – спектакли русской труппы, несмотря на прекрасный ансамбль (Петипа, Сазонов, Варламов, Свободин, Писарев, Давыдов, Савина, Жулева, Стрельская, Стрепетова, Левкеева, Абаринова 1-я), зато усердно бывала в опере, да и то в итальянской, а не русской, балете, на спектаклях французской труппы и… в цирке (по субботам).

Иван Федорович Горбунов

Вот этого-то Горбунова очень жаловал мой отец. Горбунов в долгу не оставался и, бывая у нас, рассказывал свои импровизации, заставлявшие всех покатываться от хохота.

Как-то раз отец и мать, разговаривая вечером в папином кабинете, услышали в гостиной рядом странный диалог. Одним из говоривших был, несомненно, Горбунов, а другим, по-видимому, извозчик. Этот последний настойчиво требовал прибавки денег за езду, а первый отказывал. Начинался целый скандал из-за какого-то гривенника, якобы недоплаченного И. Ф.

Моих родителей весьма смутил этот инцидент, мама вышла в гостиную, чтобы его прекратить.

Каково было ее изумление, когда она увидала в гостиной одного Горбунова, весело рассмеявшегося при виде удивленного лица моей матери. Он, как всегда, был немного в градусе и устроил моим родителям сюрприз, импровизировав сценку с извозчиком.

Больше всего отец не любил журналистов, работавших в так называемой «бульварной прессе». Он находил, что эти господчики не кто иные, как сплетники, пьяницы, отпетые люди и т. д., ничего с литературой и серьезной журналистикой общего не имеющие. Впрочем, «Петербургскую газету»[190] он просматривал и даже с интересом читал маленький фельетон, который писал почти ежедневно в этой газете небезызвестный лабазник-писатель Лейкин[191]. Очень, между прочим, его смешили фельетоны, касавшиеся похождений купца и купчихи за границей. Да и вообще, по его мнению, Лейкин, кстати сказать, в бытность свою редактором «Осколков»[192] открывший незабвенного А. П. Чехова и положивший начало славе тогдашнего скромного Чехонте, – был весьма талантливым человеком. Зато «Петербургский листок» Скроботова[193] (тогда еще не было пропперовской «Биржевки»[194]) папа не выносил. Дважды он, насколько помню, был в большой претензии на «Газету» и вот по какой причине. Мы жили летом в Ораниенбауме на одной из дач купца Синебрюхова[195] рядом с небольшим имением известного садовода Еракова[196], с которым отец был в довольно хороших отношениях, знанию которого он верил. Знания эти он использовал, когда сделался петербургским горе-помещиком, но об этом – пониже.

И вот мы жили на даче, и как-то ночью к нам забрались в столовую, где в буфете лежало серебро, воры. Однако украсть им ничего не удалось, так как своим кашлем их испугал отец[197].

В другой раз я с сестрой резвился в довольно большом синебрюховском парке, и ее ужалила в ногу змея. Она закричала и плача просила меня ее спасти. Я не растерялся и, помня рассказы о том, что при ужалении змеи следует немедленно высосать из укуса часть крови, сделал сестре тут же на месте эту операцию, за что меня потом весьма хвалили[198].

Про эти два факта узнал местный корреспондент «Газеты», огласивший их в печати[199].

Отец нашел, что журналист мешается не в свое дело, вмешивается в частную жизнь людей, что, по его мнению, в высшей мере недопустимо, и был вообще в претензии на редакцию, напечатавшую корреспонденции. О том, как недолюбливал отец представителей указанной части печати, говорит следующий факт. Как-то весной, когда мама с сестрой выехали не то на дачу, не то в имение, а я с папой оставались в Петербурге (у меня был экзамен, а отец задержался по делам редакции), мы пошли в ресторан Палкина обедать. В общем зале мы застали за большим столом, уставленном яствами и питиями, целую компанию. То праздновали какое-то редакционное событие сотрудники одной газетки. По всему было видно, что праздновавшими было немало выпито. Отец посмотрел на них, поморщился, но все же уселся со мной в углу зала, не обращая на пировавших внимания. Эти последние узнали, конечно, отца, и один из них, вдруг поднявшись с места, провозгласил за него тост.