Архиерейский насморк[113]

Жил-был царь Арон[114] и был он глава церкви. Только спрашивает он однажды обер-прокурора Толстого[115]: «Какие у архиереев привилегии?» Отвечал Толстой: «Две суть архиерейские привилегии: пить архиерейский настой и иметь архиерейский насморк». Рассердился царь. «Архиерейский настой я знаю, но отчего же мне, главе церкви, архиерейского насморка не предоставлено? Подавай в отставку!» Подал Толстой в отставку; призывает царь нового обер-прокурора Победоносцева[116] и говорит: «Чтобы завтра же был у меня архиерейский насморк!» Смутился Победоносцев, спешит в Синод, а там уж Святой дух обо всем архиереям пересказал. «Так и так, – говорит Победоносцев, – как хотите, а надо царю честь оказать!» – «Но будет ли благочестивейшему государю в честь, ежели нос у него погибнет?» – первый усумнился митрополит Макарий[117]. «А я к тому присовокупляю, – сказал митрополит Исидор[118], – лучше пускай все сыны отечества без носов будут, нежели падет единый влас из носа царева без воли Божией!» – «Как же с этим быть?» – спрашивает Победоносцев.

Вспомнили тогда архиереи, как Яков Долгорукий царю Петру правду говорил, и сказали Филофею-митрополиту[119]: «Иди к царю и возвести ему правду об архиерейском насморке». Предстал Филофей пред царя и пал на колени: «Смилуйся, православный царь, – вопил он, – отмени пагубное оное хотение!» Однако царь разгневался: «Удивляюсь я, старый пес, твоему злосчастию, – сказал он, – вы, жеребцы ненасытные, готовы весь мир заглотать, а меня, главу церкви, на бобах оставить!» – «Но знаешь ли ты, благоверный государь, что означает сей вожделенный для тебя архиерейский насморк?» – вопрошал Филофей, не вставая с колен. «Образование я получил недостаточное, – отвечал царь, – а потому знаю много вредного, а полезного ничего не знаю. Был у меня, впрочем, на днях Тертий Филиппов[120] и сказывал, бывает простой архиерейский насморк и бывает с бобонами, но затем присовокупил: „Тайна сия велика есть“, – шед, удавися!» Тогда увидел Филофей, что теперь самое время царю правду возвестить, пал ростом на землю и, облобызав шпору цареву, возопил: «Не разжигайся, самодержец, но выслушай: привилегия сия дарована архиереям царем Петром и знаменует обильное течение из предстательного уда. Сколь сие изнурительно, ты можешь видеть на мне, богомольце твоем. Еще в младенчестве был я постигнут сим течением; родители же мои, видя в этом знамение грядущего архиерейства, не токмо не прекращали такового, но даже всеми мерами споспешествовали. Потом, состоя уже викарием приснопамятного митрополита Филарета[121], я от усилившегося течения едва не потерял носа и только молитвами московских чудотворцев Петра, Алексия, Зоны и Филиппа таковой удержал. Так вот она привилегия эта какова!» Выслушал царь Филофеевы слова, видит, правду старый пес говорит. «Спасибо тебе, долгогривый, что мой нос от погибели остерег. А все-таки надо меня чем-нибудь за потерю привилегии вознаградить. Иди и возвести святителям: имею я желание прелюбодействовать». Невзвидел света от радости Филофей. Бежит в Синод, шею вытянул, гриву по ветру распустил, ржет, гогочет, ногами вскидывает. Попался Бог по дороге – задавил. Долго ли, коротко ли, а наконец прибежал. «Так и так, – говорит, – силою твоею возвеселится царь! Повелите-ка, святые отцы, из архива скрижали Моисеевы вынести!» Поняли святители, что дело на лад идет, послали за скрижалями. Видят, на второй скрижали начертано: не прелюбодействуй! «Хорошо сие для тех, – молвил Никандр Тульский[122], – кто насморк архиерейский имеет». – «Для тех же, – возразил протопресвитер Бажанов[123], – кои такового не имеют, совсем без надобности, ибо тем только подавай». Судили, рядили, наконец послали за гравером Пожалостиным[124]. Спрашивают: «Можешь ли ты к сему присовокупить: Царь же да возвеселится?» – «Могу», – отвечал Пожалостин и, вынув резец, начертал. Тогда Синод постановил: копию с исправленных оных скрижалей отослать для ведения в правление райских селений, в святцах же на сей день отметить тако: разрешение вина и елея.

Из утраченного письма к А. М. Унковскому от 5/17 июля. Эмс (19–2, с. 312). Текст без купюр публ. по рукописной копии С. А. Макашина (вперв.: М. Е. Салтыков-Щедрин. Тверские страницы жизни. Тверь, 1996, с. 179–181).

Сенаторская ревизия

Жил-был корнет гусарский. Призывает его однажды царь Арон и говорит: «Обревизуй, корнет, девушек моего царства, все ли у них чисто». Позвал корнет одну девушку, она говорит: «Меня уже поручик ревизовал, у меня чисто». Позвал другую, третью, четвертую; одна говорит: «Меня ревизовал капитан», другая – генерал, третья – сам царь; у всех чисто. Наконец позвал еще девушку; та говорит: «Меня солдат ревизовал, – у меня неблагополучно». Повел корнет девушку в баню, видит: везде солдатское кало. Вышел, стал дальше ревизовать, получил болезнь и потерял нос. Узнал об этом царь Арон и вспомнил, что он еще четверых сенаторов на ревизию послал, сказал: «Скорее их назад отозвать, ибо все равно от ревизии проку не будет, а ревизоры без носов, пожалуй, приедут».

Из утраченного письма; текст публ. по рукописной копии С. А. Макашина (вперв.: М. Е. Салтыков-Щедрин. Тверские страницы жизни, с. 181).

Интимный Щедрин[125]

K. M. Салтыков

В настоящем издании мы публикуем два мемуарных текста Константина Михайловича Салтыкова: его книгу «Интимный Щедрин» (1923) и первую мемуарную заметку «Кончина императора Александра II и Щедрин». Все остальные мемуарные публикации К. Салтыкова в той или иной мере повторяют темы этих двух[126]. Рукопись книги, находящаяся в Государственном архиве Тверской области (ΓΑΤΟ)[127], представляет собой карандашный автограф на листах большого формата, заполненных с одной стороны, листы 2–13 отсутствуют. По сравнению с этим текстом в книге 1923 г. была изменена лишь композиция.

Многие лица, находящие, что литературные произведения моего покойного отца и в настоящее время имеют характер современности, журят меня за то, что я не знакомлю читающую публику с, так сказать, интимной биографией автора «Пошехонской старины» и укоризненно ставят мне в пример Л. Ф. Достоевскую, которая, как говорят, написала, где-то в Швейцарии находясь, целый трактат о своем гениальном родителе[128], да еще к тому же чуть ли не на немецком языке…

И вот, хотя в отношении папы не предвидится в ближайшем будущем никаких коммеморативных дат[129], я берусь за перо и постараюсь дать по возможности полную картину интимной жизни того русского великого человека, который почти весь свой век посвятил литературе, честно неся звание литератора, которое он завещал мне ставить выше всего[130]. И я, сознаюсь, ставлю звание литератора чрезвычайно высоко, вследствие чего весьма часто скорблю о том, что в настоящее время, к сожалению, не все пишущие достойны носить это звание, хотя и присваивают его себе.

Начиная свои воспоминания, я должен оговорить, что данных, относящихся к литераторам – современникам отца, я много, к сожалению, сообщить не могу, по той простой причине, что отца почти никто из собратьев по перу не посещал. У нас бывали, да и то редко, H. A. Некрасов, В.Μ Гаршин, Гайдебуров[131], Джаншиев[132]. Чаще других бывала милейшая маленькая старушка, всегда одетая в старомодное платье с длинным шлейфом, Хвощинская-Зайончковская, более известная читающей публике под псевдонимом В. Крестовский[133]. Эта добрейшая старушка, можно сказать, боготворила отца и вместе с тем очень баловала нас, детей, принося нам сласти и рассказывая преинтересные сказки, которых мы наслушаться достаточно не могли. Зайончковская приходила обыкновенно вечером, когда отец с матерью уезжали куда-нибудь из дома, укладывала меня с сестрой спать и на сон грядущий повествовала нам о том, как у некоего принца засахарилось сердце потому, что он много ел сахара, из чего следовал вывод, что детям не следует слишком увлекаться сластями, и о многих других для нас интересных сказочных личностях.