Ирэна вернулась из Сочи красивой до неприличия. На лице ровный, мягкий, светло-коричневый загар. Над лицом – совсем светлая, золотистая кокетливая челка – волосы выгорели на солнце. А под челкой светлые, серо-голубые чудесные глаза. Вся она светлая, сияющая и слепящая. Когда увидел ее выходящей из метро – просто обомлел. Кого же я сейчас больше люблю? Настю-покойницу? Сюзи? Или Ирэну? А чуть поодаль стоит Гретхен. Она тоже хороша. Или всё это не любовь, а только одно восхищение?
Василий Жуковский сказал: «Нет ничего выше, как быть писателем в настоящем смысле».
Чуть ли не с детских лет тщусь я быть писателем в настоящем смысле. Стал ли я им?
Кабы знал я доподлинно, что стал, умер бы без робости хоть сию же минуту.
Ездил с Анютой в Гатчину. Дворец наконец-то начали восстанавливать. Уже открыто для обозрения несколько залов. Парк очень хорош, хотя восстановлен едва ли наполовину. В городе безжалостно сносят старые деревянные дома. На их месте воздвигают новые, стандартные и безобразные. Гатчина становится типично провинциальным, неуютным, безликим городком. Грустно.
В девятнадцатом веке образованные россияне толклись в Западной Европе, особенно в Германии. Будучи там, даже самые завзятые русофилы восхищались всем тамошним. А. Н. Островский писал, находясь в Германии в 1862 году: «Есть такие города, например Франкфурт, что не знаешь, как его описать, какими словами восхвалить, как есть красавец!» А вернувшись восвояси, они говорили с гримасой отвращения:
– О, эта скучная, благопристойная, уютненькая Европа! О, эти жалкие, чистенькие немцы!
Возник соблазн круто изменить свою «семейную» жизнь. Может быть, я и впрямь протяну лет 10?
После долгого перерыва поклонница из Воронежа прислала длинное-предлинное послание. И опять – исповедь. И опять я ощущаю себя священником. Но я не священник. Я слаб духом и грешен. Стихи мои сбивают с толку хороших людей.
Писать мне любят женщины с неустроенной жизнью. Их волнуют возвышенные темы. Они и мне, и себе без конца задают один и тот же вопрос: как жить? А когда жизнь у них устраивается, когда они выходят замуж и начинают рожать детей, они перестают мне писать. Им становится ясно, как жить.
Наконец-то появилась новая книга о Мельникове. Сколько он мог бы еще создать во славу зодчества и отечества!
Муравьи загрызли большого красивого жука. Теперь они начинают восхищаться остатками его панциря.
Мужество этого человека всегда было для меня примером.
В «Архитектуре моей жизни» без ложной скромности и жеманства он любуется своими творениями и говорит: я – гений.
«Не оступись, современник, на тысячу лет вспять, будь сам по себе в своем веке!»
«А может ли быть счастье без произведений?»
«Творчество – тайна, и как бы красноречиво мы ее ни объясняли, она не объяснится и всегда останется тайной, к нашему счастью».
Позвонила Вяльцева вторая. Сказала, что заходила в лавру и видела мои астры на могиле Вяльцевой первой.
Ресторан на крыше «Европейской». Лидвалевский интерьер сохранился почти полностью.
Витражи. Лепные рельефы. Пальмы в кадках.