Сбросить оковы

Время на вершине горы утекало невидимым песком сквозь пальцы. Поднялся сильный ветер, с юга надвигались тучи, вокруг потемнело, начинались сумерки. Недовольный мир хмурился. Аймшиг не помнил уже сколько времени он сидит рядом с безжизненным телом. Кровь на его одежде стала подсыхать и задубела. А он просто сидел, впялившись в ее открытые, казавшиеся сейчас ненастоящими, глаза, своим пустым отрешенным взглядом. Опустошенным. Заброшенным. Нет, слез у него не было, да и быть не могло. Разве могут возникнуть они в иссохших черных колодцах, откуда, словно летучие мыши, лишь изредка вылетали гонимые тьмой подсознания, резкие, жгучие, губительные мысли.

Поза, в которой он сидел, уже давно покалывающей болью упиралась в поджатые голени. Он пересел рядом с ней, облокотив скрещенные руки на согнутые колени. Задумчиво глядел на запад, где уходящее солнце скрывалось за темно-серыми тучами. Смотрел туда, куда только недавно указывал ее дрожащий от напряжения восторженный палец, в ту сторону, куда она улыбнулась в последний раз. Повернул голову. Да, она все еще здесь, хотя давно стало ясно, что в ней уже не осталось ничего из бывшего ею. То самое, запредельно важное, непомерно главное, жизнь сохраняющее, блеском глаз отсвечивающее, уже испарилось, как мелкая лужица, оставшаяся после ночного дождя, исчезает, как только восходит жаркое солнце. И она испарилась, превратившись в тучи, приходящие с юга, уносимые ветром на запад. Туда, в тот край, в ту страну, откуда пришли они. Кто это был, он не знал и знать не желал, но именно они сейчас виделись ему виновниками произошедшего. Сглотнул, чувствуя, как из центра груди, приходящей дрожью разрастается злость. Теперь он дышал как-то прерывисто, мелко, словно на этой горе было мало воздуха. Подступающее чувство железным обручем охватывало грудь, обжигало, мешало нормально вздохнуть. Это была злость, переходящая в боль и боль, превращенная в злость. Все смешалось в едином бурлящем котле ненависти. В горле застрял невидимый ком, и сколько бы он не глотал, пытаясь прогнать его, ничего не выходило.

Вдруг резко, для самого себя, молниеносно и легко подскочил, словно буря гнева теперь вела его, управляла силами его жизни, и подняв пару камней в бессильной злобе, запустил их на запад. Камни, пущенные со сверхъестественным импульсом, летели прямо и долго, как пущенное из пушки ядро, и исчезли где-то в далекой невидимой глазу дали, в сером мареве сумерек. Дышал сильно, натужно. Взгляд потерялся в глубинах памяти, где только недавно, еще буквально вчера, она говорила что-то, смотрела отрешенно на кроны осенних деревьев, поправляя рукой волосы. Его лицо становилось темнее, но он и не думал об этом. Набравши полную грудь воздуха, он крикнул, что было силы, и крик тот был больше похож на рокот сотен военных рогов, сливающихся в унисон перед битвой, на низкий рык льва, разносящийся над саванной, на грохот сошедшей лавины. Это длилось так долго, что с ближайших скал посыпались камни, увлекая за собой, захватывая в плен новых и новых последователей, превращаясь в шуршащие потоки, вторящие его крику.

Остановился, трудно было дышать. Обернулся к ее старой оболочке, в которой ничего не осталось. Простая кукла. Хрупкие кости хрустальные, ломкие ледышки запястьев рук. Ничего важного и нужного для него там уже не было и на миг показалось, что сейчас смог бы запросто бросить тело, как камни, чтобы больше никогда его не видеть. Но вместо этого, словно испугавшись своих мыслей, как-то тревожно-быстро нагнулся к ней принявшись гладить её руки, и в этом движении не было никаких чувств, словно бы он гладил скалы, землю, песок. Ибо это уже было не отличить от скал, земли и песка. Начал снимать свою одежду. Тибетскую длинную куртку, испачканную кровью, что уже лежала брошенная рядом, он свернул и подложил под ее запрокинувшуюся голову. В парчовый алый халат, тоже пропитанный кровью до самых колен, он укутал её обнаженное тело, подоткнув под бока, как одеяло. На хвост не хватило длины и долго смотрел на него в некотором отупении. Потом вдруг очнувшись, стал подыскивать глазами пару мелких красивых камней, чтобы закрыть ей глаза, но не найдя ничего вокруг, встал, суетливо бегая, рыская. Найдя, бережно прикрыл веки, положив на них камни. Заметил свои руки. Они становились темно-синими, почти черными, как темные грозовые тучи, летевшие с юга, точно такими, какими бы были, не принимай он много лет эту форму монгольского хана, которую примерил ещё во времена нашествия и исключительно из чувства восторга перед безупречным покорителем земель человеческих, не знающим жалости. Вспомнил он почему решил это сделать. Весь род людской хотел бы тогда уничтожить. Не стоит он того, чтобы его защищали. Мерзкие пакостники, уничтожающие вокруг себя все прекрасное, что видят, как уничтожили они это чудо, безжизненно лежавшее рядом, как уничтожили бы того барса, ведь его шкура непременно должна быть на полу из розового дерева. Как они, словно смерч, уносили из века в век, все прекрасное, ими не созданное, обращая шедевры в небытие. И тогда он отрекся от своей клятвы, данной защищать род людской, и пожелал лишь одного – уничтожить их полностью, стереть с лица земли. Ведь если их не будет, то остальным станет только лучше. И последовал за полчищами свирепствующих кочевников, наполняя их легионы своей яростью, насыщая их стрелы губительной силой. Но другие якши из его племени, видя все это, поймали, изловили злого духа, сковав навсегда цепью проклятия, навесив на шею камень, пылающий каждый раз, когда подходил близко к святыням. Тогда и уменьшились силы его, обладавшие способностью заряжать могуществом армии. И иго сломилось само собой, с годами сойдя на нет, потерявшись в веках. А теперь, в этот момент, он снова ощутил, вспомнил силу ярости, владевшей его сердцем века назад. Вспомнил, зачем он живет, воскресил к жизни потухшие уголья ярости. И растворив наконец лицо Чингисхана, казавшегося теперь безобидным ребенком в сравнении с настоящим его ликом, отказался, отрекся ото всех масок. Острые когти прорезались на крупных массивных пальцах темно-синих ладоней. Тело раздулось, как воздушный шар, наполняемый распирающим гневом. Волосы на голове огненно-рыжими, длинными космами разметавшись по круглым покатым плечам. Лицо округлилось, расширилось, и угрожающе загорелись на нем широко распахнутые дикие глаза. Изо рта выдавались крупные зубы с острыми клыками, распространяя вокруг смрад убийства. Вокруг него постепенно собирались тучи. Поднялся, все еще тяжело дыша, глядя на мертвое змеиное тело, словно взгляд свой хотел напитать ненавистью, отжать ее смерть без остатка, растратив все силы в разрушительной агонии. И когда заговорил, голос был низко-рычащим, словно вестник из ада возвещал о своем прибытии.

– Та, что просила не мстить, ушла, оставив меня одного. А потому, только я здесь решаю, что делать. И сегодня я требую возмездия. Люди отплатят сполна своей кровью за твою гибель. Они заслужили это. Да, они заслужили.

Клубящиеся тучи полностью скрывали его обнаженное в демонически-устрашающей форме тело. Он ощущал в себе великий подъем силы. Идеальная ярость. Такого не было даже при Марианне. Эта сила подняла его в воздух, и он помчался со скоростью урагана вслед за убийцами. Достигнув ущелья, где была убита нагини, принюхался к воздуху. Их страх всё ещё липкими щупальцами держался за ветки деревьев. Сейчас он чувствовал их ничтожную сущность. И дьявольский смех раскатами грома разнесся над долиной.

***

Они уже почти доезжали до деревни. Молчали всю дорогу, то и дело оборачиваясь назад, истекая холодным потом гнетущего ужаса. Позади сгущались тучи, надвигалась гроза и изредка у горизонта сверкали молнии. Они были настолько напуганы, что даже не останавливались по нужде, терпя до деревни, боясь остаться наедине с непредсказуемостью природы. Данба все шептал про себя как умалишенный, что теперь злые духи их не простят, что им навсегда заказан путь в горы, что он обеднеет, пойдет по миру, и гневно срываясь кричал на китайца, с которого уже не собирался брать денег, а потому и кричать можно было, что именно тот виноват во всех их бедах. В Веймине в одночасье погиб коммунист-атеист, и он уже со страстью заключенного смертника молился духам предков, Гуань-Инь114 и Будде, о том, чтобы все было хорошо и его никто никогда не трогал. Возможно, если бы не Данба с его неподдельной паникой в безумном взгляде, китаец бы забыл о происшествии спустя пару часов, привычно уткнувшись в смартфон, но атмосфера, царящая в машине, захлестнула его волной паники. Все-таки он доверял местным. Ощущая себя гостем в их мире, он смотрел на мрачные запуганные лица тибетцев, заражаясь от них животным ужасом.

Соржу с неподвижным лицом следил за дорогой, без остановки проматывая в памяти момент икс. Поначалу, он убеждал себя в невозможности увиденного, в групповой галлюцинации, игре света и тени. Хоть и будучи верующим человеком, слышавшим с раннего детства множество мифов о людях со змеиным хвостом, все же считал их просто легендами, выдумками необразованного деревенского люда. В отличие от Данбы, он не верил ни в каких духов и демонов, снижающих удои. Но вспоминая раздавшийся выстрел, навстречу которому выпрыгнуло нечто, он понимал, что другого быть и не может. Это был наг. Он видел его буквально шагах в десяти. Половина человека, половина змеи. Этот наг защищал собой барса. А они ранили нага, а может даже убили. Тучи сгущались как раз над тем местом и словно бы следовали за ними по пятам. Этот тревожный сон, где они задавили змею, и пылевая буря гналась за машиной, сбывался, а Соржу краем души ощущал, что им не избежать наказания. И он с жалостливой грустью вспомнил жену, обещавшую с утра помолиться защитникам, дочку, которой предстояло идти в пятый класс и мысленно обнял их, гладя ребенка по голове, прощаясь. Внутри себя он так же молился, но не как Веймин – о своей безнаказанности, а просил прощения у всех духов природы за свои сокрушительные действия. Он обещал, зная уже, что сможет исполнить обещание лишь в следующей жизни, что навсегда прекратит охоту. Он представлял, как придет на птичий рынок и потратив все деньги, купит столько птиц, сколько возможно. И выпустит всех на волю. Он поступит так же, как в джатаке про золотого павлина, истории из прошлой жизни Будды Шакьямуни, когда охотник раскаялся в своих проступках стоя перед этой чудесной птицей. И сейчас он тоже мысленно стоял перед золотой говорящей птицей, размером больше человека, слезно моля помочь его семье после смерти. Но не успев додумать эту мысль, почувствовал, что машина не управляема. Дорога перед глазами петляла. Машина уходила влево, на обочину, грозясь улететь в кювет. Резко повернулся. Данба бездыханный поник над рулем, не удерживаемый даже ремнем безопасности, который так не любил пристегивать. И, прежде чем Соржу успел хоть что-то крикнуть, схватить руль, машина скатилась с дороги, пролетела метра три и сильно ударившись о землю бампером, перевернулась упав на крышу. Смертоносной невидимой иглой Аймшиг за один удар прошел сквозь сердце пассажира заднего кресла и водителя, остановив их жизнь навсегда. Сердечный приступ – сказали на вскрытии.

Помятая машина лежала, затихнув в мелком ручье, текущем вдоль дороги. Аймшиг медленно обошел вокруг, осмотрев присутствующих. Долго вглядывался в их неподвижные лица, слушал дыхание. Увидев подтверждение своим догадкам, не захотел вскрывать погнутую дверь, чтобы обезглавить последнего, чтобы увериться в их смерти, поэтому легко взмыл, направляясь в поселок, чтобы продолжать расправляться с жителями. Ему казалось, что жажда крови может быть когда-то насыщена. Но нет, она никогда не насыщается. Бездонная глотка. Через час Соржу пришел в себя, задыхаясь от подпиравшей лицо подушки безопасности. Его спас ремень и молитвы жены.

***

Лама Чова провожал посетителя. Приходил его ученик мирянин. Невзрачный пожилой мужчина, почти полностью поседевший, бедно одетый, держатель традиции тайной йоги. Тихий домохозяин, бессловесный. По такому даже не догадаешься, что знает хоть что-то.

Со вздохом уселся лама Чова на свой коврик, где с утра вытирал непрерывные слезы по Харше, и успокоив свой ум, начал ритуал.

***

А разгневанный якша бурей приближался к деревне. Раскаты грома сотрясали округу, молнии сверкали в темном небосводе, люди поспешно выбегали на улицу, собирая с веревок сушащееся белье, пряча под навесы корзины со снедью, заводя животных в загоны и хлева. Видать, сильный дождь будет, говорили друг другу, не ожидая совсем, как с одной из гор в них уже летит огромная глыба, поддерживаемая невидимой силой. Он разжал руки и с сильным грохотом, унося с собой потоки мелких камушков, глыба упала в реку, перекрыв ей течение. Люди оборачивались, с тревогой глядя на рушащиеся горы, что окружали их поселенье. А Аймшиг бросал в их сторону один за одним валуны размером с корову. Некоторые долетали, руша постройки, убивая животных. Некоторые сбивались в кучу, катились громыхая. Аймшиг метался по воздуху укрытый серой мглой. Заметив источник их страха, окруженные со всех сторон сверкающими молниями, словно заточенные в клетке животные, люди обезумели. Женщины с криками хватали детей, убегая прочь по улицам. Бросали имущество, со всех ног спасаясь от катастрофы. Единицы уезжали на машине, кто-то скакал на лошади, эгоистично бросая в бушующей буре своих старых и медленных соплеменников. Аймшиг навис над деревней с камнем в руках. Всё, что держал он, будучи невидимым, тоже становилось таким и сейчас он со злобным наслаждением разглядывал, как зажиточные люди, ополоумев неслись на пикапе, проезжая мимо бежавших пешком, хотя в кузов могло поместиться много народа. После встречи с тем джипом, он, казалось, питал особую ненависть к автомобилям, а потому, летел за ними ожидая удобного момента для сброса булыжника, способного превратить кабину в лепешку.

Внезапно из-за гор у него за спиной раздался пронзительный звук. Словно острием клинка, звук разрезал округу, прекращая множественные удары молний, останавливая закручивающееся кольцо облаков. Сердце Аймшига кольнуло болью. За жутким, оглушительным воем, показавшимся якше похожим на лошадиное ржание, последовали тяжелые громыхающие шаги, словно к деревне приближался грузный великан, каменный голем. И опять дикое пугающее ржание разнеслось по долине, от которого Аймшиг словно оглох. В голове его слышался только громкий свист, как после взрыва при контузии. Он выронил камень на опустевшую снизу дорогу и сжал голову руками, словно прячась от новой приближающейся волны душераздирающего ржания, сламывающего его силы, страхом попирая его горделивую ярость. Когда ржание послышалось в третий раз, руки не спасли якшу от проникшего сквозь кости черепа непосредственно в мозг звона, от которого должны были полопаться все стекла в домах, но тем не менее стояли невредимые и люди, только что испуганно бежавшие прочь, останавливались за деревней на дороге, тревожно глядя на стихший камнепад.