И с этого вечера многие уйдут не только с полными желудками, но и карман наполнят; только головы у всех будут пусты.

Посвящается молодым исковерканным невестам и вновь оштукатуренным их маменькам между дипломатических золоченных мундиров, крестов и украшений из лавки модного шарлатана.

Я вижу несколько разжившихся плебеев; моему уму, несколько свихнутому демократической мономанией, нравится подобное нарушение догматов в этом геральдическом святилище…

Первый, Хризалида quondam[422] монаха, нынче ради шутки называющийся аббатом. Он более благоговеет перед бутылкой, чем перед алтарем, славится ученостью по гастрономической части; его все боятся за его подлую славу…

Он знает все сплетни, все чужие долги. Покупая, всё осуждает; продает свое благорасположение и тем, кому кланяется, и в уплату за такую услугу объедает их…

Он крадет, смешит, играет и не платит проигрыша. Такая его профессия…

Другой, вчера окрашенный в дворянина – самодержавный владыка всех банкиров.

Когда-то он промышлял ростовщичеством мелкого разбора. Теперь он презирает легкое надувательство, стал аристократом и «кавалером»…

Как черви, наша аристократическая гниль, состоявшая из голых патрициев, дошедших было до долговой тюрьмы и до гошпиталя, питается вонючими трупами. Теперь она опять наелась и растолстела, преобразилась в рыцарей векселя и наполняет дворцы целой колонией обдирал…

Третий – беглец, преследуемый пуще, чем книга, напечатанная без должной дани полиции и шпионам – раненный при Римини (сам он по крайней мере о себе так рассказывает).

Говорит, что ему грозит смерть, что он должен скрываться, а между тем сладко ест и спит…

О истинные дети нашей родины! Берегитесь этих торговцев «красного товара».

Эти новые протестанты в Лондоне слывут за изгнанника, в Риме за монаха.

Сегодня он пьет за придворным столом; завтра со мной декламирует: О Italia mia!

В этой толкотне я очутился внезапно подле одной чахоточной, беззубой лярвы[423], подкрашенной под молодого человека…

Родился он anno domini[424]… эти гг. рождаются каждый год. Унаследовал накраденное богатство и отправился за море…

Вернулся хамелеоном, блистая самыми яркими цветами заграничного образования, да жаль только – без гроша.

Теперь он бродит аристократической тенью за татарскими крезами, удостаивающими нашу Италию своим посещением, и отличается собачьим аппетитом.

Хочет с чужой тарелки слизать проценты своего съеденного имения… Кривляясь, он сказал мне на своем полуфранцузском наречии:

Нынче всё вздор выдумывают! Надо ждать и пока развлекаться с форестьерами, которые очень хорошо платят. Нужно уметь доить их как коров.