В наш пустой банкирский век, кроме университета встретишь тот цинизм, с которым мы не боялись выказывать нашу бедность, протертые локти, а иногда и голод?

Наши веселые дни и вечера, проходившие в искренних спорах, в шутках и насмешках! Нет не забывается то время, которое прожито без обмана, без лести – когда и волоса и мозг не прилизывались из приличия.

А сколько тогдашних юных Сократов стали потом плутами или полоумными… Боже сохрани нас заживаться так долго на этом свете!

Пусть же учение уступим место веселью, как теория практике, или пусть, по крайней мере, идут вперемешку книжки с пирушками. Пора бы перестать морщиться на молодежь за ее невоздержанность.

А сами строгие моралисты с своим занятым вечно и деловым видом лучше бы перестали думать о том, как выгоднее запродать свою душу, стать ли шпионом, или иными путями поразжиться на счет чужого кармана?

Сигара, стакан пуншу, иной раз сумасбродная выходка, да подчас надуть лакействующих на кафедре ослов и плутов.

Вот, гг. туристы, мои грехи и подвиги. Сумасбродство, так строго порицаемое вами, в моих глазах заслуживает уважение. Все эти натянутые на серьезную мину рожи мальчишек о том только и думают, чтобы сесть другим на шею.

С какой радостью увижу я опять нашу наклонившуюся на бок мраморную колокольню – после долгих лет разлуки вид ее напомнит мне, что я не сломился и не погнулся.

А те, которые благоразумно тогда чуждались нас, когда мы забыв не только Jus Romanum, но и университетский устав, пели трехцветные песни – те, что слушая нас прикидывались глухими.

Теперь разжирели и погребли себя в животности под бременем нескольких крестов. Мы же по-прежнему – какое сумасбродство! – не служим и не грязнимся, а все веселы.

Зато всякий, кто боится быть укушенным, перед теми отступает или молчит. Нам же каждый открывает беззаботно и мысли свои, и объятия… Нет право, сообразивши всё, благоразумнее оставаться сумасбродом («Воспоминания о Пизе»[413]).

Итальянские студенты давно уже не составляют отдельной корпорации. С каждым годом дух филистерства, меркантильного взгляда на жизнь и на науку, всё больше завладевает университетскими кружками. Но до сих пор есть еще много молодых людей, не утративших ни юношеской полноты и страстности, ни, следовательно, исключительности в своих воззрениях и убеждениях. Этим, конечно, не по плечу господствующее в обществе направление, с которым они в полном разрыве. Разрыв этот, вытекающий из весьма близкого всем нам источника, вовсе не ограничивается необходимым, разумным проявлением. Как все на свете, он стремится дойти до крайности, до нелепости по дороге, перейдя через художественную полноту. В Италии, однако, ему еще далеко до крайних этих пределов и слава Богу! – скажем мы, вспомнив Германию…

Но итальянские юноши не так смотрят на это. Им бы хотелось устроить свое собственное, сообразное с их склонностями общество, возвести свои немногочисленные кружки в когда-то сильные своим значением корпорации – оградить их от мелочного влияния биржи и прилавка.

Этим кружкам (о которых многое бы можно сказать, если бы они не являлась здесь, т. е. в моем рассказе чисто эпизодически), недостает между прочим одного – своих песен. Недостаток этот весьма многозначительный в классической стране музыки и поэзии… Я впрочем упоминаю о нем для того только, чтобы читатели поняли: почему «Воспоминания о Пизе» Джусти были очень восторженно приняты юным поколением студентов и теперь живы в нем. Не обойдется в самом деле ни одна студенческая пирушка без того, чтобы длинное стихотворение это не было пропето дружным хором молодых и свежих голосов. Этого одного, мне кажется, совершенно достаточно для того, чтобы многие с живым интересом прочли едва ли не единственную в Италии общеизвестную студенческую песню, хотя бы в прозаическом переводе, дающем не больше, как остов, скелет поэтического произведения.

Но для биографии Джусти его «Воспоминания о Пизе» имеют еще и другой довольно существенный интерес…

Как печальна должна была быть его молодость и как пусто прошли годы его молодости, если воспоминания студенчества вдохновляют его на какой-то робкий, недозрелый дифирамб или апологию ребяческому разгулу.

Этот вопрос невольно задаешь себе, и на него ответ нерадостный.

В оригинале стихотворение это закупает в свою пользу необыкновенной жизненностью, какой-то неуловимой художественностью формы и меткостью некоторых выражений, вошедших в пословицу, как у нас было из «Горя от ума». Эти достоинства, составляющие редкий отпечаток самого характера поэта, как-то обманывают на счет содержания. И хотя в стихотворении есть современная глубокая мысль, но ее-то мало и замечают.

Мысль эта едва ли принадлежит тому возрасту, о котором Джусти здесь воспоминает, – скорее тому, когда он воспоминает.

Студенчество его было действительно таково, каким он его рисует. Он точно любил пополнять профессорские лекции» столкновением с жизнью. Но едва ли он думал тогда о том, что подобное пополнение необходимо, что из аудитории выйдешь с титулом Chiarissimo, но не человеком. А стать человеком, кажется, было во всякое время его стремлением, но едва ли сознанным им самим.