Нервы не выдерживают. Я вскакиваю и торопливо отхожу к открытому окну.

Несмотря на хорошую циркуляцию воздуха, обдувающую щеки и шею, мне душно. Кажется, горло сдавили удавкой и мешают вдохнуть полной грудью. Медленно вдыхаю и выдыхаю.

Пытаюсь успокоиться. Нужно довести этот разговор до конца ради мамы. Мой долг ей помочь. Любой ценой.

Заставляю себя говорить ровно:

— Что именно говорят врачи? Какие методы лечения они уже опробовали?

Отчим спокойно встает и опять подходит ко мне вплотную. От него пахнет чем-то противным, сладко-кислым, напоминающим подгнившие фрукты. В его близости я начинаю дрожать, почти задыхаться. В голове не укладывается, как такое красивое лицо может вызывать столь жгучие омерзение и страх, страх, страх до тошноты.

В голубых глазах застыло странное выражение. Уверенная, наглая жадность. Они как будто утверждают: «Трепыхаться бессмысленно, пташка. Ты попалась. Ты моя.»

Жесткий рот произносит другое:

— Хочешь поговорить о матери? Поговорим. Позже. Живым нужно думать о живых.

— О живых? — взорвавшись от возмущения, перехожу на повышенный тон. — Мама жива и мы должны ей помочь! Надо найти других врачей. Вызвать из столицы самых лучших. Позови моих наставниц из школы. Думаю, тебе они не откажут, тем более во время каникул.

— Мы ей поможем, — обещает сир Фрёд. — Обязательно поможем.

Пячусь от него, наступающего, подальше и утыкаюсь поясницей в оконную раму. В спину дует теплый ветер, доносится щебет птиц с соседних деревьев — оттуда веет призрачной свободой, и я с опаской выглядываю на улицу.

До земли далеко. Если упаду, то в лучшем случае сломаю ноги или руки. В худшем — шею.

Вздрагиваю всем телом, когда его потная ладонь ложится мне на запястье. В ужасе смотрю на нее, как на ядовитую гадюку. Пытаюсь стряхнуть, но вместо того, чтобы меня отпустить, он хватает второе запястье железными пальцами. Ощупывает меня больным, похотливым взглядом и бормочет:

— Есть в тебе что-то неуловимое глазу. Вроде обычная девка. Даже не на что посмотреть, — он, чуть скривившись, опускает взгляд на мою грудь и тут же вновь буравит мне глаза. — Но стоит раз, всего лишь раз задержать взгляд на твоем лице, то все, пропал. Твой образ намертво вязнет в мыслях. Навязчиво лезет под кожу. Все мысли потом о тебе, дуре никчемной… Думал, с глаз долой — из сердца вон. Отправил в школу на год, как ты хотела. Толку ноль. Вернулась — и кровь опять кипит при виде тебя. Что ты со мной сделала? Околдовала? Мерзавка! Думаешь, я не заметил, как ты строила глазки сиру Крёзу? Разбила ему сердце новостью, что уже занята. Я хотел тебя укрыть от чужих взглядов, спрятать под дурацкими тряпками. Проку нет. Даже Гьёрн, — зараза одной ногой в могиле! — и тот на тебя заглядывается! Чаруешь мужчин, как эльфийская кокетка. У меня на нее нюх, на магию…

— О чем ты говоришь, сир! Я пришла на обед по настоянию твоей дочери! Мне не нужны мужчины и я ни с кем не кокетничала! — скулю, жалко оправдываюсь, но этот безумец меня будто не слышат, талдычит свое. Пока его пальцы больно впиваются в запястья, он наступает, вжимая все сильнее в оконную раму.

— Твоя мать больна. Очень больна. Из-за ее болезни у меня давно не было женщины. Дочь в ответе за грехи матери, ты же знаешь…

— Я не желаю об этом знать, — почти кричу. — Это твое личное дело. Оно не предназначено для ушей твоих дочерей. Отпусти меня!

— Мне ты не дочь, что бы там ни говорили… И, разумеется, я тебя отпущу, — он улыбается мечтательно и холодно одновременно. Окунает в черное безумие своих зрачков так глубоко, что начинаю задыхаться, захлебываться в его невменяемости. — После отпущу… Если, конечно, сама не попросишь меня продолжить… А ты попросишь обязательно, — отпустив одно мое запястье, хватает меня за затылок и тянется ко моим губам, несмотря на мои жалкие потуги вырваться или хотя бы треснуть ему ребром ладони по уху.

Пытаюсь коленкой вмазать ему в пах, но он слишком близко, размахнуться не получается… Предугадав мое движение, зажимает мою ногу между бедрами, наматывает разметавшиеся пряди себе на кулак и тянет к себе. Теперь от каждого рывка испытываю безумную боль. Как ни извиваюсь, как ни трепыхаюсь в его руках, вырваться не получается.