Дождь перестал, когда мы вышли из кукурузных зарослей. Ночь была до того темная, что, казалось, перед нами не широкая степь, а бездна.
В течение ночи мы прошли не более трех километров. Рассвет застал нас в балке у стога сена. Хусаин окончательно обессилел, осунулся, лицо его лоснилось, как воск, а губы покрылись сплошным гнойным волдырем. Он жаловался на головную боль и просил — пить, пить, пить…
И я, и Томаш — оба мы смертельно хотели спать. Но заснуть мы не решались. Из деревни все время доносилось рычание машин. Целый день мы бодрствовали, целый день ничего не ели. К вечеру гул машин в деревне затих, и мы решили во что бы то ни стало достать для больного молока. С большим риском пробрался Томаш в деревню и раздобыл молока и хлеба. Мы с Томашом немного подкрепились, но Хусаин почти не притронулся к еде. Ночью он снова метался, кричал, «ходил» в атаку во сне и лишь к утру угомонился. Всю ночь Томаш и я боролись со сном. Глаза сами закрывались, и разговор, который мы старались поддерживать, походил на бред…
Разбудил меня Томаш. Было уже совсем светло.
— Как Хусаин? — спросил я, едва успев открыть глаза. Томаш был мрачен и молчал. — Умер?
Томаш покачал головой.
— Ушел.
— Как ушел, куда ушел?
— Я уже часа два как проснулся, — Хусаина нет.
На земле лежал карабин. Из-под его ложа высовывалась бумага. Это был старый, помятый конверт с адресом «Полевая почта 38540 Хусаин Абызову». Конверт пустой, а на оборотной стороне неровным почерком нацарапано: «Василий Андреич, ты меня не хотел стрелить. Я совсем плохой стал, немец меня схватит и вас схватит. Не могу так, я не предатель. Я ушел, и вы скоро пойдете к нашим. Прощай. Хусаин».
Мы с Томашом обыскали всю балку, осмотрели кустарники, но поиски ни к чему не привели. Бедняга Хусаин не подозревал, как тяжело и пусто стало у нас на душе!
В первые сутки после исчезновения Хусаина мы не сумели много пройти. Настроение было подавленное. Молча мы всматривались в степь, не теряя надежды отыскать пропавшего товарища! Местность незнакомая, карт не было, то и дело приходилось сверяться с компасом. В степи ни души. А по дорогам, даже по проселкам, непрерывными потоками двигались вражеские войска.
К концу дня мы подошли к глубокому оврагу. Спустились в него и почувствовали себя, как в колодце: ничего не видно, кроме рваных туч и редких просветов голубого неба. Уже выбираясь, мы заметили в овраге человека. Что-то в нем показалось мне знакомым, но его поведение выглядело подозрительно: он не то скрывался, не то следил за нами. Убедившись, что человек один, Томаш стремительно направился к нему. Я приготовил пистолет и занял удобную позицию, чтобы прикрыть Томаша. Через минуту Томаш подал сигнал «Ко мне». Приблизившись, я увидел сержанта, нашего старого знакомого. Я вспомнил его и всю картину переодевания. Сержант исхудал, оброс рыжей щетиной.
— Ты что тут делаешь? — спросил я.
— Весь день ходил за вами, а подойти боялся. То кажется, что это вы, а то вроде, что я ошибся…
— Тебя капитан послал.
— Нет.
Сержант рассказал, что после нашего ухода капитана точно парализовало. Он не слышал ни тревоги, поднятой Гришкой, ни выстрелов, а когда пришел в себя и выскочил во двор, его товарищ был уже ранен. Сержант сказал, что нужно бежать, но капитан не захотел бросить товарища, взвалил его на спину и, отстреливаясь, пытался скрыться. За ними погналась танкетка. Сержант увернулся и скрылся в кукурузе. Оглянувшись, он увидел, как танкетка нагнала и раздавила капитана вместе с раненым товарищем.
— Правду говоришь или придумал, чтобы… — начал я угрожающе.
— Правду. Всю ночь просидел в кукурузе, а утром еще раз осмотрел то место… — Сержант глотнул воздух и отвел глаза в сторону. — Мы имели приказание полковника, но я не знаю, какое. Он приказывал капитану, — точно оправдываясь перед погибшим командиром, говорил сержант. — И вот когда я заметил вас, я обрадовался и решил итти с вами, да потом подумал, что обознался…