— У него лихорадка: приступ пройдет, и он поднимется.

— Хорошо, если лихорадка.

Хусаин проснулся и попросил пить. Я пощупал его голову. Жар у него не спадал. Томаш молча поднялся и скрылся в кукурузных зарослях.

— Плохо вам будет со мной. Стреляй меня, Василий Андреич, — пробормотал Хусаин.

— Лежи, Хусаин, лежи, — сказал я, думая о том, что как бы там ни было, а товарища мы не бросим.

Томаш принес воды. Дрожащими руками Хусаин взял консервную банку и стал жадно пить.

— Хватит, не пей все, — сказал я, выхватывая банку.

Хусаин сплюнул, потом потянул пальцем изо рта длинный стебель.

— Где воду брал? — спросил я Томаша.

— В луже. Где возьмешь?

Хусаин опять повалился на бок.

До утра в кукурузе было опасно оставаться. Если капитан со своими товарищами благополучно избежал встречи с немецкими пулями, то завтра немцы непременно прочешут кукурузу, тем более, если они пронюхают, что здесь скрывался раненый полковник. Хусаин услыхал, о чем мы переговариваемся с Томашом.

— Ходить надо? — спросил он, поднимая голову.

— Да, Хусаин, — ответил я. — Здесь оставаться нельзя.

— Стрелять меня не хочешь?

— Да ты что, как тебе не стыдно? Фашиста стрелять надо, а мы жить будем.

— Бросай меня здесь, — повторил Хусаин.

— Не смей об этом говорить!

— Хорошо, я пойду, — сказал Хусаин и поднялся на ноги. — Ой, голова кружится.

Томаш взял карабин на ремень, мы подхватили Хусаина под руки и стали выбираться из кукурузы.